«Государство – это Я! Открытие кровообращения «Государство – это Я!».

(29.06.1849 года - 13.03.1915 года) - граф, российский государственный деятель.

Жизнь, политическая деятельность, нравственные качества Сергея Юльевича Витте всегда вызывали противоречивые, порой полярно противоположные оценки и суждения. По одним воспоминаниям его современников перед нами «исключительно одаренный », «в высокой степени выдающийся государственный деятель », «превосходящий разнообразием своих дарований, громадностью кругозора, умением справляться с труднейшими задачами блеском и силой своего ума всех современных ему людей ». По другим - это «делец, совершенно неопытный в народном хозяйстве », «страдавший дилетантизмом и плохим знанием русской действительности », человек со «среднеобывательским уровнем развития и наивностью многих взглядов », политику которого отличали «беспомощность, бессистемность и... беспринципность ».

Характеризуя Витте, одни подчеркивали, что это был «европеец и либерал », другие - что «Витте никогда не был ни либералом, ни консерватором, но иногда он был намеренно реакционером ». Писалось о нем даже и такое: «дикарь, провинциальный герой, наглец и развратник с провалившимся носом ».

Так что же это была за личность - Сергей Юльевич Витте?

Образование

Родился он 17 июня 1849 г. на Кавказе, в Тифлисе, в семье провинциального чиновника. Предки Витте по отцовской линии - выходцы из Голландии, переселившиеся в Прибалтику, - в середине XIX в. получили потомственное дворянство. По линии матери его родословная велась от сподвижников Петра I - князей Долгоруких. Отец Витте, Юлий Федорович, дворянин Псковской губернии, лютеранин, принявший православие, служил директором департамента государственных имуществ на Кавказе. Мать, Екатерина Андреевна, была дочерью члена главного управления наместника Кавказа, в прошлом Саратовского губернатора Андрея Михайловича Фадеева и княжны Елены Павловны Долгорукой. Сам Витте очень охотно подчеркивал свои родственные узы с князьями Долгорукими, но не любил упоминать, что происходил из семьи малоизвестных обрусевших немцев. «Вообще вся моя семья , - писал он в своих «Воспоминаниях», - была в высокой степени монархической семьей, - и эта сторона характера осталась и у меня по наследству ».

В семье Витте было пятеро детей: три сына (Александр, Борис, Сергей) и две дочери (Ольга и Софья). Детские годы Сергей провел в семье своего деда А. М. Фадеева, где получил обычное для дворянских семей воспитание, причем «первоначальное образование , - вспоминал С. Ю. Витте, - мне дала бабушка... она выучила меня читать и писать ».

В Тифлисской гимназии, куда он был затем отдан, Сергей учился «очень плохо», предпочитая заниматься музыкой, фехтованием, верховой ездой. В результате в шестнадцать лет он получил аттестат зрелости с посредственными отметками по наукам и единицей по поведению. Несмотря на это, будущий государственный деятель отправился в Одессу с намерением поступить в университет. Но юный возраст (в университет принимали людей не моложе семнадцати лет), а ко всему - единица по поведению закрыли ему туда доступ... Пришлось снова поступить в гимназию - сначала в Одессе, потом в Кишиневе. И только после усиленных занятий Витте сдал экзамены успешно и получил приличный аттестат зрелости.

В 1866 г. Сергей Витте поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе. «...Я занимался и днем, и ночью , - вспоминал он, - и поэтому все время пребывания моего в университете я действительно был в смысле знаний самым лучшим студентом ».

Так прошел первый год студенческой жизни. Весной, отправившись на каникулы, по дороге домой Витте получил известие о кончине отца (незадолго до этого он потерял деда - А. М. Фадеева). Вышло так, что семья осталась без средств к существованию: незадолго до смерти дед и отец вложили весь свой капитал в компанию Чиатурских копей, которая вскоре потерпела крах. Таким образом, Сергей получил в наследство лишь отцовские долги и был вынужден взять на себя часть забот о матери и маленьких сестрах. Продолжить учебу ему удалось лишь благодаря стипендии, которую выплачивало Кавказское наместничество.

Студентом С. Ю. Витте мало интересовался общественными проблемами. Его не волновали ни политический радикализм, ни философия атеистического материализма, будоражившие умы молодежи 70-х годов. Витте не принадлежал к числу тех, чьими кумирами были Писарев, Добролюбов, Толстой, Чернышевский, Михайловский. «...Я всегда был против всех этих тенденций, ибо по моему воспитанию был крайним монархистом... а также и человеком религиозным », - писал впоследствии С. Ю. Витте. Его духовный мир складывался под влиянием родных, в особенности дяди - Ростислава Андреевича Фадеева, генерала, участника покорения Кавказа, талантливого военного публициста, известного своими славянофильскими, панславистскими взглядами.

Несмотря на свои монархические убеждения, Витте был избран студентами в комитет, заведовавший студенческой кассой. Эта невинная затея чуть было не закончилась плачевно. Эта так называемая касса взаимопомощи была закрыта как. опасное учреждение, а все члены комитета, в т.ч. Витте, оказались под следствием. Им грозила ссылка в Сибирь. И только случившийся с ведшим дело прокурором скандал помог С. Ю. Витте избежать судьбы политического ссыльного. Наказание свелось к штрафу в 25 рублей.

Начало карьеры

Окончив в 1870 г. университет, Сергей Витте задумался о научной карьере, о профессорской кафедре. Однако родные - мать и дядя - «очень косо смотрели на мое желание быть профессором , - вспоминал С. Ю. Витте. - Главный их довод заключался в том, что... это не дворянское дело ». К тому же научной карьере помешало пылкое увлечение актрисой Соколовой, после знакомства с которой Витте «не желал больше писать диссертации».

Избрав карьеру чиновника, он был причислен к канцелярии одесского губернатора графа Коцебу. И вот через два года первое повышение - Витте был назначен столоначальником. Но неожиданно все его планы изменились.

В России бурно развивалось железнодорожное строительство. Это была новая и перспективная отрасль капиталистического хозяйства. Возникали различные частные общества, которые вкладывали в железнодорожное строительство суммы, превышавшие капиталовложения в крупную промышленность. Атмосфера ажиотажа, сложившаяся вокруг строительства железных дорог, захватила и Витте. Министр путей сообщения граф А. П. Бобринский, знавший его отца, уговорил Сергея Юльевича попытать счастья в качестве специалиста по эксплуатации железных дорог - в чисто коммерческой области железнодорожного дела.

Стремясь досконально изучить практическую сторону предприятия, Витте сидел в станционных кассах, исполнял обязанности помощника и начальника станции, контролера, ревизора движения, побывал даже в роли конторщика грузовой службы и помощника машиниста. Полгода спустя он был назначен начальником конторы движения Одесской железной дороги, вскоре перешедшей в руки частного общества.

Однако после многообещающего начала карьера С. Ю. Витте чуть было не оборвалась совсем. В конце 1875 г. недалеко от Одессы произошло крушение поезда, повлекшее за собой много человеческих жертв. Начальник Одесской железной дороги Чихачев и Витте были преданы суду и приговорены к четырем месяцам тюрьмы. Однако пока тянулось расследование, Витте, оставаясь на службе, сумел отличиться в перевозке войск к театру военных действий (шла русско-турецкая война 1877-1878 гг.), чем обратил на себя внимание великого князя Николая Николаевича, по велению которого тюрьма для обвиняемого была заменена двухнедельной гауптвахтой.

В 1877 г. С. Ю. Витте становится уже начальником движения Одесской железной дороги, а после окончания войны - начальником эксплуатационного отдела Юго-Западных железных дорог. Получив это назначение, он переехал из провинции в Петербург, где принял участие в работе комиссии графа Э. Т. Баранова (по исследованию железнодорожного дела).

Служба в частных железнодорожных обществах оказала на Витте чрезвычайно сильное влияние: дала опыт управления, научила расчетливому, деловому подходу, чувству конъюнктуры, определила круг интересов будущего финансиста и государственного деятеля.

К началу 80-х годов имя С. Ю. Витте было уже достаточно хорошо известно в среде железнодорожных дельцов и в кругах русской буржуазии. Он был знаком с крупнейшими «железнодорожными королями» - И. С. Блиохом , П. И. Губониным, В. А. Кокоревым, С. С. Поляковым , близко знал будущего министра финансов И. А. Вышнеградского. Уже в эти годы проявилась многогранность энергичной натуры Витте: качества превосходного администратора, трезвого, практичного дельца хорошо сочетались со способностями ученого-аналитика. В 1883 г. С. Ю. Витте опубликовал «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов», принесшие ему известность среди специалистов. Это была, кстати, не первая и далеко не последняя работа, вышедшая из-под его пера.

В 1880 г. С. Ю. Витте был назначен управляющим Юго-Западными дорогами и поселился в Киеве. Удачная карьера принесла ему и материальное благополучие. Как управляющий Витте получал больше любого министра - свыше 50 тысяч рублей в год.

Активного участия в политической жизни в эти годы Витте не принимал, хотя и сотрудничал с Одесским славянским благотворительным обществом, был хорошо знаком с известным славянофилом И. С. Аксаковым и даже опубликовал в его газете «Русь» несколько статей. Серьезной политике молодой предприниматель предпочитал «общество актрис». «...Я знал всех более или менее выдающихся актрис, которые были в Одессе », - вспоминал он впоследствии.

Начало государственной деятельности

Убийство народовольцами Александра II резко изменило отношение С. Ю. Витте к политике. После 1 марта он активно включился в большую политическую игру. Узнав о гибели императора, Витте написал своему дяде Р. А. Фадееву письмо, в котором подал идею создания дворянской конспиративной организации для охраны нового государя и борьбы с революционерами их же методами. Р. А. Фадеев подхватил эту идею и с помощью генерал-адъютанта И. И. Воронцова-Дашкова создал в Петербурге так называемую «Священную дружину». В середине марта 1881 г. С. Ю. Витте был торжественно посвящен в члены дружины и вскоре получил первое задание - организовать в Париже покушение на известного революционера-народника Л. Н. Гартмана. К счастью, вскоре «Священная дружина» скомпрометировала себя неумелой шпионско-провокаторской деятельностью и, просуществовав чуть более года, была ликвидирована. Надо сказать, что пребывание Витте в этой организации отнюдь не украсило его биографию, хотя и дало возможность продемонстрировать горячие верноподданические чувства. После смерти Р. А. Фадеева во второй половине 80-х годов С. Ю. Витте отходит от людей его круга и сближается с контролировавшей государственную идеологию группой Победоносцева-Каткова.

К середине 80-х годов масштабы Юго-Западных железных дорог перестали удовлетворять кипучую натуру Витте. Честолюбивый и властолюбивый железнодорожный предприниматель упорно и терпеливо стал готовить свое дальнейшее продвижение. Этому немало способствовало то, что авторитет С. Ю. Витте как теоретика и практика железнодорожного хозяйства привлек внимание министра финансов И. А. Вышнеградского. И, кроме того, помог случай.

17 октября 1888 г. в Борках произошло крушение царского поезда. Причиной этого было нарушение элементарных правил движения поездов: тяжелый состав царского поезда с двумя товарными паровозами шел с превышением установленной скорости. С. Ю. Витте ранее предупреждал министра путей сообщения о возможных последствиях. С присущей ему грубоватостью он сказал как-то в присутствии Александра III, что императору сломают шею, если будут водить царские поезда с недозволенной скоростью. После крушения в Борках (от которого, впрочем, ни император, ни члены его семьи не пострадали) Александр III вспомнил об этом предупреждении и выразил желание, чтобы на вновь утвержденный пост директора департамента железнодорожных дел в Министерстве финансов был назначен С. Ю. Витте.

И хотя это означало сокращение жалованья в три раза, Сергей Юльевич без колебаний расстался с доходным местом и положением преуспевающего дельца ради манившей его государственной карьеры. Одновременно с назначением на должность директора департамента он был произведен из титулярных сразу в действительные статские советники (т.е. получил генеральский чин). Это был головокружительный скачок вверх по бюрократической лестнице. Витте попадает в число ближайших сотрудников И. А. Вышнеградского.

Вверенный Витте департамент сразу становится образцовым. Новому директору удается на практике доказать конструктивность своих идей о государственном регулировании железнодорожных тарифов, проявить широту интересов, недюжинный талант администратора, силу ума и характера.

Министерство финансов

В феврале 1892 г., удачно использовав конфликт двух ведомств - транспортного и финансового, С. Ю. Витте добивается назначения на пост управляющего Министерством путей сообщения. Однако пробыл он на этом посту совсем недолго. В том же 1892 г. тяжело заболел И. А. Вышнеградский. В околоправительственных кругах началась закулисная борьба за влиятельный пост министра финансов, в Которой Витте принял самое активное участие. Не слишком щепетильный и не особенно разборчивый в средствах для достижения цели, пустив в ход и интригу, и сплетню о психическом расстройстве своего покровителя И. А. Вышнеградского (который совсем не собирался оставлять свой пост), в августе 1892 г. Витте добился места управляющего Министерством финансов. А 1 января 1893 г. Александр III назначил его министром финансов с одновременным производством в тайные советники. Карьера 43-летнего Витте достигла своей сияющей вершины.

Правда, путь к этой вершине был заметно осложнен женитьбой С. Ю. Витте на Матильде Ивановне Лисаневич (урожденной Нурок). Это был не первый его брак. Первой женой Витте была Н. А. Спиридонова (урожденная Иваненко) - дочь черниговского предводителя дворянства. Она была замужем, но не была счастлива в браке. Витте познакомился с ней еще в Одессе и, полюбив, добился развода.

С. Ю. Витте и Н. А. Спиридонова обвенчались (видимо, в 1878 г.). Однако прожили они недолго. Осенью 1890 г. супруга Витте скоропостижно скончалась.

Примерно через год после ее смерти Сергей Юльевич встретил в театре даму (тоже замужнюю), которая произвела на него неизгладимое впечатление. Стройная, с серо-зелеными грустными глазами, загадочной улыбкой, чарующим голосом, она показалась ему воплощенным очарованием. Познакомившись с дамой, Витте стал добиваться ее расположения, убеждая расторгнуть брак и выйти замуж за него. Чтобы добиться от ее несговорчивого мужа развода, Витте пришлось заплатить отступные и даже прибегнуть к угрозам административными мерами.

В 1892 г. он женился-таки на горячо любимой женщине и удочерил ее ребенка (своих детей у него не было).

Новый брак принес Витте семейное счастье, но поставил в крайне щекотливое социальное положение. Сановник высшего ранга оказался женатым на разведенной еврейке, да еще в результате скандальной истории. Сергей Юльевич даже был готов «поставить крест» на карьере. Однако Александр III, вникнув во все подробности, сказал, что этот брак только увеличивает его уважение к Витте. Тем не менее Матильда Витте не была принята ни при дворе, ни в высшем обществе.

Надо заметить, что отношения и самого Витте с высшим светом складывались далеко не просто. Великосветский Петербург косо смотрел на «провинциального выскочку». Его коробили резкость Витте, угловатость, неаристократичность манер, южный выговор, плохое французское произношение. Сергей Юльевич надолго стал любимым персонажем столичных анекдотов. Его быстрое продвижение вызывало неприкрытые зависть и недоброжелательство со стороны чиновников.

Наряду с этим к нему явно благоволил император Александр III. «...Он относился ко мне особливо благосклонно », - писал Витте, - «очень любил », «верил мне до последнего дня своей жизни ». Александру III импонировали прямота Витте, его смелость, независимость суждения, даже резкость его выражений, полное отсутствие подобострастия. Да и для Витте Александр III остался до конца жизни идеалом самодержца. «Истинный христианин », «верный сын православной церкви », «простой, твердый и честный человек », «выдающийся император », «человек своего слова », «царски благородный », «с царскими возвышенными помыслами », - так характеризует Витте Александра III.

Заняв кресло министра финансов, С. Ю. Витте получил большую власть: ему теперь были подчинены департамент железнодорожных дел, торговля, промышленность, и он мог оказывать давление на решение самых важных вопросов. И Сергей Юльевич действительно показал себя трезвым, расчетливым, гибким политиком. Вчерашний панславист, славянофил, убежденный сторонник самобытного пути развития России в короткий срок превратился в индустриализатора европейского образца и заявил о своей готовности в течение короткого срока вывести Россию в разряд передовых промышленных держав.

На посту министра финансов

К началу XX в. экономическая платформа Витте приобрела вполне законченные очертания: в течение приблизительно десяти лет догнать более развитые в промышленном отношении страны Европы, занять прочные позиции на рынках Востока, обеспечить ускоренное промышленное развитие России путем привлечения иностранных капиталов, накопления внутренних ресурсов, таможенной защиты промышленности от конкурентов и поощрения вывоза. Особая роль в программе Витте отводилась иностранным капиталам; министр финансов выступал за их неограниченное привлечение в русскую промышленность и железнодорожное дело, называя лекарством против бедности. Вторым важнейшим механизмом он считал неограниченное государственное вмешательство.

И это была не простая декларация. В 1894-1895 гг. С. Ю. Витте добился стабилизации рубля, а в 1897 г. сделал то, что не удавалось его предшественникам: ввел золотое денежное обращение, обеспечив вплоть до первой мировой войны стране твердую валюту и приток иностранных капиталов. Кроме того, Витте резко увеличил налогообложение, особенно косвенное, ввел винную монополию, которая вскоре стала одним из основных источников правительственного бюджета. Еще одним крупным мероприятием, проведенным Витте в начале его деятельности, было заключение таможенного договора с Германией (1894 г.), после чего С. Ю. Витте заинтересовался даже сам О. Бисмарк. Это чрезвычайно льстило самолюбию молодого министра. «...Бисмарк...обратил на меня особое внимание , - писал он впоследствии, - и несколько раз через знакомых высказывал самое высокое мнение о моей личности ».

В условиях экономического подъема 90-х годов система Витте работала превосходно: в стране было проложено небывалое количество железных дорог; к 1900 г. Россия вышла на первое место в мире по добыче нефти; облигации русских государственных займов высоко котировались за границей. Авторитет С. Ю. Витте вырос неизмеримо. Министр финансов России стал популярной фигурой среди западных предпринимателей, привлек благосклонное внимание иностранной прессы. Отечественная же печать резко критиковала Витте. Бывшие единомышленники обвиняли его в насаждении «государственного социализма», приверженцы реформ 60-х годов критиковали за использование государственного вмешательства, русские либералы восприняли программу Витте как «грандиозную диверсию самодержавия, отвлекавшую внимание общества от социально-экономических и культурно-политических реформ». «Ни один государственный деятель России не был предметом столь разнообразных и противоречивых, но упорных и страстных нападок, как мой... муж , - писала впоследствии Матильда Витте. - При дворе его обвиняли в республиканизме, в радикальных кругах ему приписывали желание урезать права народа в пользу монарха. Землевладельцы его упрекали в стремлении разорить их в пользу крестьян, а радикальные партии - в стремлении обмануть крестьянство в пользу помещиков ». Обвиняли его даже в дружбе с А. Желябовым, в попытке привести к упадку сельское хозяйство России, чтобы доставить выгоды Германии.

В действительности же вся политика С. Ю. Витте была подчинена единственной цели: осуществить индустриализацию, добиться успешного развития экономики России, не затрагивая политической системы, ничего не меняя в государственном управлении. Витте был ярый сторонник самодержавия. Неограниченную монархию он считал «наилучшей формой правления » для России, и все, что им делалось, делалось с тем, чтобы укрепить и сохранить самодержавие.

С этой же целью Витте начинает разработку крестьянского вопроса, пытаясь добиться пересмотра аграрной политики. Он сознавал, что расширить покупательную способность внутреннего рынка можно только за счет капитализации крестьянского хозяйства, за счет перехода от общинного землевладения к частному. С. Ю. Витте был убежденным сторонником частной крестьянской собственности на землю и усиленно добивался перехода правительства к буржуазной аграрной политике. В 1899 г. при его участии правительством были разработаны и приняты законы об отмене круговой поруки в крестьянской общине. В 1902 г. Витте добился создания специальной комиссии по крестьянскому вопросу («Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности»), которая ставила целью «водворить личную собственность в деревне ».

Однако на пути Витте встал его давний противник В. К. Плеве, назначенный министром внутренних дел. Аграрный вопрос оказался ареной противоборства двух влиятельных министров. Реализовать свои идеи Витте так и не удалось. Однако инициатором перехода правительства к буржуазной аграрной политике был именно С. Ю. Витте. Что же касается П. А. Столыпина, то впоследствии Витте неоднократно подчеркивал, что тот «обокрал » его, использовал идеи, убежденным сторонником которых был он сам, Витте. Именно поэтому Сергей Юльевич не мог вспоминать о П. А. Столыпине без чувства озлобления. «...Столыпин , - писал он, - обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием государственной культуры и образования. По образованию и уму... Столыпин представлял собою тип штык-юнкера ».

Отставка

События начала XX в. поставили под сомнение все грандиозные начинания Витте. Мировой экономический кризис резко затормозил развитие промышленности в России, сократился приток иностранных капиталов, нарушилось бюджетное равновесие. Экономическая экспансия на Востоке обострила русско-английские противоречия, приблизила войну с Японией.

Экономическая «система» Витте явно пошатнулась. Это дало возможность его противникам (Плеве, Безобразову и др.) постепенно оттеснить министра финансов от власти. Кампанию против Витте охотно поддержал Николай II. Надо заметить, что между С. Ю. Витте и Николаем II, вступившим на российский престол в 1894 г., установились довольно сложные отношения: со стороны Витте демонстрировались недоверие и презрение, со стороны Николая - недоверие и ненависть. Витте теснил собой сдержанного, внешне корректного и прекрасно воспитанного царя, постоянно оскорблял его, сам того не замечая, своей резкостью, нетерпеливостью, самоуверенностью, неумением скрыть свое неуважение и презрение. И было еще одно обстоятельство, которое превращало простое нерасположение к Витте в ненависть: все-таки без Витте никак нельзя было обойтись. Всегда, когда требовались в самом деле большой ум и изворотливость, Николай II, хоть и со скрежетом зубовным, обращался к нему.

Со своей стороны, Витте дает в «Воспоминаниях» весьма резкую и смелую характеристику Николаю. Перечисляя многочисленные достоинства Александра III, он все время дает понять, что его сын ни в коей мере ими не обладал. О самом же государе он пишет: «...Император Николай II... представлял собою человека доброго, далеко не глупого, но неглубокого, слабовольного... Основные его качества - любезность, когда он этого хотел... хитрость и полная бесхарактерность и безвольность ». Сюда же он добавляет «самолюбивый характер » и редкую «злопамятность ». В «Воспоминаниях» С. Ю. Витте немало нелестных слов досталось и императрице. Автор называет ее «странной особой » с «узким и упрямым характером », «с тупым эгоистическим характером и узким мировоззрением ».

В августе 1903 г. кампания против Витте увенчалась успехом: он был снят с должности министра финансов и назначен на пост председателя Комитета министров. Несмотря на громкое название, это была «почетная отставка», так как новый пост был несоизмеримо менее влиятелен. Вместе с тем Николай II не собирался окончательно удалять Витте, ибо тому явно симпатизировали императрица-мать Мария Федоровна и брат царя великий князь Михаил. Кроме того, на всякий случай Николай II и сам хотел иметь под рукой такого опытного, умного, энергичного сановника.

Новые победы

Потерпев поражение в политической борьбе, Витте не вернулся к частному предпринимательству. Он поставил себе целью отвоевать утраченные позиции. Оставаясь в тени, он добивался того, чтобы не потерять окончательно расположения царя, почаще привлекать к себе «высочайшее внимание», укреплял и налаживал связи в правительственных кругах. Начать активную борьбу за возвращение к власти позволила подготовка к войне с Японией. Однако надежды Витте на то, что с началом войны Николай II призовет его, не оправдались.

Летом 1904 г. эсером Е. С. Созоновым был убит давний противник Витте министр внутренних дел Плеве. Опальный сановник приложил все усилия, чтобы занять освободившееся место, но и здесь его ждала неудача. Несмотря на то, что Сергей Юльевич успешно выполнил возложенную на него миссию - заключил новое соглашение с Германией, - Николай II назначил министром внутренних дел князя Святополка-Мирского.

Пытаясь обратить на себя внимание, Витте принимает самое активное участие в совещаниях у царя по вопросу о привлечении выборных от населения к участию в законодательстве, пытается добиться расширения компетенции Комитета министров. Он использует даже события «Кровавого воскресенья», чтобы доказать царю, что без него, Витте, тому не обойтись, что если бы Комитет министров под его председательством был наделен реальной властью, то такой поворот событий был бы невозможен.

Наконец 17 января 1905 г. Николай II, несмотря на всю свою неприязнь, все-таки обращается к Витте и поручает ему организовать совещание министров по «мерам, необходимым для успокоения страны» и возможным реформам. Сергей Юльевич явно рассчитывал на то, что это совещание ему удастся преобразовать в правительство «западноевропейского образца» и стать во главе его. Однако в апреле того же года последовала новая царская немилость: Николай II совещание закрыл. Витте вновь оказался не у дел.

Правда, на сей раз опала длилась недолго. В конце мая 1905 г. на очередном военном совещании окончательно прояснилась необходимость скорейшего прекращения войны с Японией. Вести нелегкие переговоры о мире было поручено Витте, который неоднократно и весьма успешно выступал в качестве дипломата (вел переговоры с Китаем о постройке КВЖД, с Японией - о совместном протекторате над Кореей, с Кореей - о русском военном инструктаже и русском управлении финансами, с Германией - о заключении торгового договора и др.), проявляя при этом недюжинные способности.

На назначение Витте чрезвычайным послом Николай II пошел с большой неохотой. Витте давно подталкивал царя начать мирные переговоры с Японией, чтобы «хотя немного успокоить Россию ». В письме к тому от 28 февраля 1905 г. он указывал: «Продолжение войны более нежели опасно: дальнейшие жертвы страна при существующем состоянии духа не перенесет без страшных катастроф ...». Он вообще считал войну гибельной для самодержавия.

23 августа 1905 г. был подписан Портсмутский мир. Это была блестящая победа Витте, подтверждавшая его выдающиеся дипломатические способности. Из безнадежно проигранной войны талантливому дипломату удалось выйти с минимальными потерями, добившись при этом для России «почти благопристойного мира ». Несмотря на свое нерасположение, царь по достоинству оценил заслуги Витте: за Портсмутский мир ему был присвоен графский титул (кстати, Витте тут же издевательски прозовут «графом Полусахалинским», обвинив тем самым в уступке Японии южной части Сахалина).

Манифест 17 октября 1905 года

Вернувшись в Петербург, Витте с головой погрузился в политику: принимает участие в «Особом совещании» Сельского, где разрабатывались проекты дальнейших государственных преобразований. По мере нарастания революционных событий Витте все настойчивее показывает необходимость «сильного правительства», убеждает царя, что именно он, Витте, сможет сыграть роль «спасителя России». В начале октября он обращается к царю с запиской, в которой излагает целую программу либеральных реформ. В критические для самодержавия дни Витте внушает Николаю II, что у того не осталось иного выбора, кроме как либо учредить в России диктатуру, либо - премьерство Витте и сделать ряд либеральных шагов в конституционном направлении.

Наконец, после мучительных колебаний, царь подписывает составленный Витте документ, который вошел в историю как Манифест 17 октября 1905 г. 19 октября царь подписал указ о реформировании Совета министров, во главе которого был поставлен Витте. В своей карьере Сергей Юльевич достиг вершины. В критические дни революции он стал главой правительства России.

На этом посту Витте продемонстрировал удивительную гибкость и способность к лавированию, выступая в чрезвычайных условиях революции то твердым, безжалостным охранителем, то искусным миротворцем. Под председательством Витте правительство занималось самыми разнообразными вопросами: переустраивало крестьянское землевладение, вводило исключительное положение в различных регионах, прибегало к применению военно-полевых судов, смертной казни и других репрессий, вело подготовку к созыву Думы, составляло Проект Основных законов, реализовывало провозглашенные 17 октября свободы.

Однако возглавляемый С. Ю. Витте Совет министров так и не стал подобным европейскому кабинетом, а сам Сергей Юльевич пробыл на посту председателя всего полгода. Все более усиливавшийся конфликт с царем вынудил его подать в отставку. Это произошло в конце апреля 1906 г. С. Ю. Витте пребывал в полной уверенности, что выполнил главную свою задачу - обеспечил политическую устойчивость режима. Отставка по сути стала концом его карьеры, хотя Витте и не отошел от политической деятельности. Он все еще являлся членом Государственного совета, часто выступал в печати.

Надо заметить, Сергей Юльевич ожидал нового назначения и старался приблизить его, вел ожесточенную борьбу сначала против Столыпина, занявшего пост председателя Совета министров, затем против В. Н. Коковцова. Витте рассчитывал, что уход с государственной сцены его влиятельных противников позволит ему вернуться к активной политической деятельности. Он не терял надежды вплоть до последнего дня своей жизни и даже был готов прибегнуть к помощи Распутина.

В начале первой мировой войны, предсказывая, что она закончится крахом для самодержавия, С. Ю. Витте заявил о готовности взять на себя миротворческую миссию и попытаться вступить в переговоры с немцами. Но он был уже смертельно болен.

Смерь «Великого реформатора»

Скончался С. Ю. Витте 28 февраля 1915 г., немного не дожив до 65 лет. Хоронили его скромно, «по третьему разряду». Никаких официальных церемоний не было. Более того, рабочий кабинет покойного был опечатан, бумаги конфискованы, на вилле в Биаррице произведен тщательный обыск.

Смерть Витте вызвала довольно широкий резонанс в русском обществе. Газеты пестрели заголовками типа: «Памяти большого человека», «Великий реформатор», «Исполин мысли». Многие из тех, кто близко знал Сергея Юльевича, выступили с воспоминаниями.

После смерти Витте его политическая деятельность была оценена крайне противоречиво. Одни искренне считали, что Витте оказал родине «великую услугу », другие утверждали, что «граф Витте далеко не оправдал возлагавшихся на него надежд », что «он ни в чем не принес стране действительной пользы », и даже, напротив, деятельность его «скорее должна считаться вредной ».

Политическая деятельность Сергея Юльевича Витте была действительно крайне противоречива. Порой она сочетала в себе несоединимое: стремление к неограниченному привлечению иностранных капиталов и борьбу против международно-политических последствий этого привлечения; приверженность неограниченному самодержавию и понимание необходимости реформ, подрывавших его традиционные устои; Манифест 17 октября и последующие меры, которые свели его практически к нулю, и т.д. Но как бы ни оценивались итоги политики Витте, несомненно одно: смыслом всей его жизни, всей деятельности было служение «великой России». И этого не могли не признать как его единомышленники, так и оппоненты.

Статья: "История России в портретах". В 2-х тт. Т.1. с.285-308

Отрешив Державина от должности своего кабинетского секретаря, Екатерина, как уже говорилось, сделала его сенатором, пожаловала в тайные советники и наградила орденом Владимира 2-й степени. С января 1794 года он получил место президента Коммерц-коллегии, по его словам, "пост был для многих завидный и, кто хотел, нажиточный". Но Державин тут же раскрыл ряд злоупотреблений; и заседания Сената приобрели обычно им несвойственный бурный характер. Разумеется, старым сенаторам не понравилось, что новый сочлен решил их переучивать, да еще опираясь на инструкции, некогда данные Петром I. К этому времени относится эпизод, рассказанный племянницей жены Державина - Елизаветой Николаевной Львовой. "Однажды... его упросили не ехать в Сенат и сказаться больным, потому что боялись правды его; долго он не мог на это согласиться, но наконец желчь его разлилась, он точно был не в состоянии ехать, лег на диван в своем кабинете и в тоске, не зная, что делать, не будучи в состоянии ничем заняться, велел позвать к себе Прасковью Михайловну Бакунину, которая в девушках у дяди жила, и просил ее, чтобы успокоить его тоску, почитать ему вслух что-нибудь из его сочинений. Она взяла первую оду, что попалась ей в руки, "Вельможа" и стала читать, но как выговорила стихи:

Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять и правду говорить,

Державин вдруг вскочил с дивана, схватил себя за последние свои волосы, закричав: "Что написал я и что делаю сегодня? Подлец!" Не выдержал больше, оделся и, к удивлению всего Сената, явился - не знаю наверное, как говорил, но поручиться можно, что душою не покривил".

Сенаторы дружно давали ему отпор и, если удавалось, чинили каверзы. Как-то довели до того, что он по старой привычке кинулся к императрице, но допущен не был. Державин написал ей записку; результат превзошел все ожидания: генерал-прокурор Н. А. Самойлов вызвал его к себе и "объявил ему, что ея величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности коммерц-коллегии президента, а считался бы оным так, ни во что не мешаясь".

Оскорбленный Державин решил подать "на высочайшее имя" письмо с просьбой об отставке. Но, видно, оно было составлено в таких выражениях, что его не решились передать ни Храповицкий, ни Безбородко, ни Попов. Одновременно он послал большое письмо П. А. Зубову, в котором сетовал: "...Зная мое вспыльчивое сложение, хотят, я думаю, вывесть меня совсем из пристойности... я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни в казенный. Не зальют мне глотки ни вином, не закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности... Что делать? Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнью, временем, здоровьем, имуществом службе и... государыне... Пусть меня уволят в уединении оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо..." Под этими не слишком разборчиво написанными строками сделана приписка: "Простите, м. г., что начерно писал вам, ибо я никому не могу поверить сего письма переписывать, а сам перебеливать за расстройкою не могу, сколько ни принимался".

Когда до Екатерины все же дошло прошение Державина, она "чрезвычайно разгневалась, так что вышла из себя, и ей было сделалось очень дурно. Послали в Петербург (из Царского Села. - Авт.) за каплями, за лучшими докторами, хотя и были тут дежурные". Державин, не искушая больше судьбы, вернулся домой и стал ждать решения своей участи. Но ждал напрасно. По его собственным словам, "ничего не вышло, так что он принужден был опять в недоумении своего президентства по-прежнему шататься".

Но ни при каких обстоятельствах он не был намерен поступаться своими убеждениями, и когда Екатерина дала ему поручение, он повел дело со всей решительностью. В петербургском Заемном банке обнаружили хищение 600 000 рублей. В запечатанные бандероли по 10 000 рублей вместо ассигнаций оказалась вложенной чистая бумага соответствующей величины. Державин был назначен членом комиссии для расследования, в которую входили главный директор Заемного банка П. В. Завадовский, главный директор Ассигнационного банка сенатор П. В. Мятлев и петербургский генерал-губернатор Н. П. Архаров. На первый взгляд все казалось ясным: кассир не отпирался, что в течение долгого времени клал в сундуки бумагу вместо денег, а сам, по свидетельству современника, "дал было стречка, но Архаров не выпустил его из Петербурга".

Члены комиссии готовы были ограничиться фиксацией этого факта и отдать виновного под суд, но Державин потребовал, чтобы следствие велось по всей букве закона, так как кассир не смог бы похитить такую сумму, если бы не были нарушены правила хранения казны.

В результате допросов тень упала и на самого Завадовского, который внезапно "заболел".

Такое открытие вызвало неудовольствие Екатерины, ведь Завадовский в прошлом был ее кратковременным фаворитом, и она назвала Державина "следователем жестокосердым". Пересмотр дела поручили Зубову и Безбородко, которые дипломатично замяли его.

Постепенно Державин ожесточился против своих сенатских "товарищей без всяких способностей, которые, слушая дела, подобно ослам хлопали только ушами". Им крепко досталось от Державина-поэта. Он в это время вернулся к написанной двадцать лет тому назад оде "На знатность", значительно ее расширил, придал острую злободневность. Теперь она называлась "Вельможа", и автор, упоминая древнеримского Калигулу, целил прямо в своих коллег:

Калигула! Твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате.
Сияют добрые дела.
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

Калигула был для Державина собирательным образом вельможи, так же как и упомянутый в той же оде Сарданапал. Они олицетворяли зло и порок. Им поэт противопоставил образы их жертв, и посвятил обездоленным и униженным строки, полные особой силы:

За выгоды твои, за честь
Она лишилася супруга...
................
А там - на лестничный восход
Прибрел на костылях согбенный
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти, -
Он хочет руку ту простерти
Для хлеба от тебя куска...

Но развращенный сибарит "несчастных голосу не внемлет", его не трогает горе ближнего - он спит иль "в сладкой неге дремлет". Гневный, обличающий голос Державина в известной мере предвосхитил здесь "Размышление у парадного подъезда" Н. А. Некрасова.

В качестве президента Коммерц-коллегии Державин оказался таким же несговорчивым и неудобным, как и в роли кабинетского секретаря. Кончилось тем, что Екатерина вовсе упразднила Коммерц-коллегию.

Как-то по рассеянности на обороте письма, полученного в мае 1796 года, Державин написал себе эпитафию:

Здесь лежит Державин,
который поддерживал правосудие;
но, подавленный неправдою,
пал, защищая законы.

Поэт поторопился, ему было суждено прожить еще два десятка лет. Но со смертью Екатерины - она умерла 6 ноября 1796 года - кончился значительный период в жизни Державина. Ему было пятьдесят три года, пора было подвести кой-какие итоги. И он их подвел, написав ставшую сразу же широко известной оду "Памятник".

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный;
Металлов тверже он и выше пирамид:
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Это почти дословный поэтический пересказ первой строфы оды Горация "К Мельпомене". Державин латыни не знал и пользовался переводом Капниста. Сначала Державин назвал свою оду "К Музе", но потом, придавая ей особое значение, переименовал, стихотворение стало называться "Памятник". Гораций считал себя достойным бессмертия потому, что хорошо писал стихи. Державин же полагал более важным иные свои заслуги: "истину царям с улыбкой говорить" осмеливались очень немногие поэты, а для Державина Истина была понятием нравственным, гражданским, эстетическим; непременным условием, без которого немыслимо было его существование.

На это можно возразить, что в его стихах все же встречаются восхваления императрицы. Как бы предвидя подобный упрек, Державин в своих небольших заметках, которые он озаглавил "Мои мысли", сделал запись "О ласкательстве": "Надобно уметь делать различие между лести и похвал. Траян одобрен к добродетели похвальным словом Плиния, а Тиберий ласкательством сенаторов укреплен в пороках... Да позволится мне к тому добавить: писав в одах моих похвалы Екатерине II, вмешивал я такие истины, которые только ея великодушию сносить было впору. Доказывается сие тем, что, хотя она защищала меня от угнетения сильных, но никто из современников моих и сослужащих со мною сказать не может, чтобы она меня, как их, осыпала благодеяниями, как Август Вергилия или Горация. О как я сим доволен!"

Позднее в "Рассуждении о достоинствах государственного человека" (1812) Державин писал, что в свое время он предупреждал Екатерину о том, что она должна будет дать истории ответ "в крови и слезах" своих подданных.

Едва узнав, что Екатерина умерла, из Гатчины в столицу прискакал ее сын, который в последние годы редко показывался при "большом дворе". Тем сильнейший страх навело его появление на придворных. "Тотчас, - пишет Державин, - во дворце все приняло другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом". Другой мемуарист сообщает, что не только дворец, но и весь город был приведен в ужас. Уже 8 ноября полицейские и солдаты "на гатчинский манер" боролись с "вольнодумною" французской модой: "срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии... В двенадцать часов утром не видели уже на улице круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысячи жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными головами и в раздранном одеянии". Но это было только начало. Коренная ломка началась в государственных делах и в армии. А. С. Шишков в своих "Записках" сообщает, что "все пошло на прусскую стать: мундиры, большие сапоги, длинные перчатки, высокие треугольные шляпы, усы, косы, пукли, ордонансгаузы, экзерциргаузы, шлагбаумы (имена доселе неизвестные) и даже крашение, как в Берлине, пестрою краскою (полосами. - Авт.) мостов, буток и проч. Сие уничижительное подражание пруссакам напоминало забытые времена Петра III". Гвардия содрогнулась перед нововведениями "гатчинской экзерциции". Люди, вроде царского брадобрея Кутайсова, о которых позавчера никто не слышал, стали вершителями судеб.

Впрочем, было чему и порадоваться. Все, кого при Екатерине осудили по политическим причинам, получили прощение. Радищева вернули из Илимска, Новикова освободили из Шлиссельбургской крепости, выпустили на волю Костюшко и вообще всех, "подпавших под наказание, заточение и ссылку по случаю бывших в Польше замешательств".

С самого начала Павел, казалось, повел борьбу с судебной и канцелярской волокитой, - неслучайно Капнист посвятил ему свою знаменитую "Ябеду". Люди еще не успели узнать, что характер нового государя так переменчив, что нельзя быть уверенным в завтрашнем дне.

Положение Державина было особенным. Мать Катерины Яковлевны была кормилицей Павла, и потому великий князь, а теперь император в какой-то мере считался патроном их семьи. Дней через десять по воцарении придворный ездовой лакей еще затемно привез Державину повеление от государя тотчас ехать во дворец и доложить о себе через камердинера. Камердинером был турок по рождению Иван Павлович Кутайсов, ребенком взятый в плен под Кутаиси. Павел принял мальчика под свое покровительство, велел воспитать на свой счет и "обучить бритью". Впоследствии этот энергичный и веселый брадобрей сделал неслыханную карьеру, став графом и егермейстером.

Камердинер встретил Державина и, когда рассвело, ввел его к Павлу. Царь принял поэта чрезвычайно милостиво и, "наговорив множество похвал, сказал, что он знает его со стороны честного, умного, безынтересного и дельного человека, то и хочет сделать его правителем своего Верховного Совета, дозволив ему вход к себе во всякое время... Державин поблагодарил его, отозвался, что он рад ему служить со всею ревностию, ежели его величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий. По сих словах взглянул он на него пламенным взором, однако весьма милостиво раскланялся. Это было в понедельник. Во вторник действительно вышел указ об определении его, но не в правители Совета, как ему император сказал, а в правители канцелярии Совета, в чем великая есть разница; ибо правитель Совета мог быть как генерал-прокурор в Сенате, то есть пропустить или не пропустить определение, а правитель канцелярии только управлять оною". Державин был в недоумении: первое было почетно, второе - унизительно. Никто из придворных его недоумения разрешить не мог, ему "присоветовали", может быть не без злого умысла, просить инструкции у Павла.

Первое заседание Гаврила Романович провел на ногах, не садясь ни за стол членов Совета, ни за стол правителя канцелярии.

В субботу Державин был принят императором "казалось, довольно ласково". Он спросил:

Что вы, Гаврила Романович?

По воле вашей, государь, был в Совете; но не знаю, что мне делать.

Как, не знаете? Делайте, что Самойлов делал. (Самойлов был при Екатерине II правителем канцелярии Совета.)

Я не знаю, делал ли что он: в Совете никаких его бумаг нет, а сказывают, что он носил только государыне протоколы Совета, потому осмеливаюсь просить инструкции.

Хорошо, предоставьте мне.

"Сим бы кончить должно было; но Державин, - записал позднее сам поэт, - по той свободе, которую имел при докладах у покойной императрицы, продолжив речь, сказал: не знает он, что сидеть ли ему в Совете или стоять, то есть быть ли ему присутствующим или начальником канцелярии. С сим словом вспыхнул император; глаза его, как молньи, засверкали, и он, отворя двери, во весь голос закричал стоящим перед кабинетом Архарову, Трощинскому и прочим:

Слушайте, он почитает быть в Совете себя лишним, - а оборотясь к нему:

Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу".

Тут Державин, потеряв над собой всякую власть, во всеуслышание произнес:

Ждите, будет от этого... толк!

После чего, как в беспамятстве, отправился домой и, рассказывая о случившемся жене, "не мог удержаться от горестного смеха".

Но Дарье Алексеевне было не до смеха, она весьма ценила служебное положение, вероятно, выше, чем поэтический дар мужа, а потому, недолго размышляя, собрала семейный совет, чтобы урезонить разбушевавшиеся страсти Гаврилы Романовича. Жена и родственники осыпали "его со всех сторон журьбою, что он бранится с царями и не может ни с кем ужиться".

На этот раз, правда, император не слишком сурово взыскал с Державина, он ограничился указом от 22 ноября 1796 года: "Тайный советник Гаврило Державин, определенный правителем канцелярии Совета нашего, за непристойный ответ, им перед нами учиненный, отсылается к прежнему месту".

Все же Дарье Алексеевне хотелось, чтобы ее муж продвигался вперед по службе, и она побуждала его "искать средств преклонить на милость монарха". Против ее ропота и настояний Гаврила Романович оказался бессильным и решил вернуть "высочайшее благоволение" при помощи своего таланта. Он написал оду "На Новый 1797 год", которая была милостиво принята при дворе, но послужила поводом для многочисленных упреков в адрес Державина: его называли льстецом. Правда, эти обвинения появились позднее, когда стало ясно, что Павел не оправдал возлагавшихся на него надежд, или вообще когда его уже не было в живых. Державин воспел то, что хотел видеть в новом царе доброго. Впоследствии, диктуя объяснения на свои сочинения, он внес существенные дополнения: "Удивительная щедрота, неутомимая заботливость в отправлении дел, в первые дни оказанные, ежели бы сображены были с благоразумием, то бы государь сей по справедливости был наивеличайший; но последующее время доказало, что это было движение какого-нибудь первого внушения или осыпать благодеяниями, или повергнуть в несчастие. Он имел весьма острый и просвещенный ум и сердце чувствительное и склонное к добру; но недостаток благоразумия или чрезвычайно вспыльчивый нрав все то в ничто обратили".

Державин написал оду "На Новый 1797 год", а по сути своей - на воцарение Павла не потому, что чувствовал в этом внутреннюю потребность, а потому, что "так надо было". Но поэзия не переносит насилия и мстит за него безжалостно: стихи получились холодные, бескрылые.

Однако в эти годы Державин писал и для собственного удовольствия. Один из лучших способов самовыражения - переписка с друзьями, в значительной своей части - стихотворная. Так переписывался Державин с Львовым, с Капнистом, с Храповицким. Все они порой подправляли тот или иной шероховатый, по их мнению, стих своего великого собрата, все его любили и ценили его творения.

Как-то Храповицкий написал Державину:

Я пред тобою откровенно
Прямую правду дерзновенно,
Не обинуясь, говорю:
Орел державный ты - я пташка;
Хоть в крыльях не сильна замашка,
Но мнится, в облаках парю.
Люблю твои я стихотворства:
В них мало лести и притворства,
Но иногда - "полы лощишь"...
Я твой же стих напоминаю
И сам поистине не знаю,
Зачем ты так, мой друг, грешишь...

В своем ответном послании Державин высказался на редкость откровенно:

Храповицкий! Дружбы знаки
Вижу я к себе твои:
Ты ошибки, лесть и враки
Кажешь праведно мои;
Но с тобой не соглашуся
Я лишь в том, что я орел...

А по-твоему коль станет,
Ты мне путы развяжи;
Где свободно гром мой грянет,
Ты мне небо покажи;
Где я в поприще пущуся
И препон бы не имел?

Где чертог найду я правды?
Где увижу солнце в тьме?
Покажи мне те ограды
Хоть близ трона в вышине,
Чтоб где правду допущали
И любили бы ее.

Страха связанным цепями
И рожденным под жезлом,
Можно ль орлими крылами
К солнцу нам парить умом?
А хотя бы и взлетали, -
Чувствуем ярмо свое...

Так ясно, недвусмысленно и страстно Державин еще никогда не выражал свои мысли. Отсюда - прямой путь к гражданской лирике декабристов и молодого Пушкина.

В последние годы XVIII века произошел определенный сдвиг в мировоззрении Державина, во всяком случае, в его взглядах на самодержавную власть. В оде "На рождение в. кн. Михаила Павловича" (1798) есть такие строки:

Престола хищнику, тирану
Прилично устрашать рабов;
Но богом на престол воззванну
Любить их должно, как сынов.

Гаврила Романович отдавал отчет в своей резкости, он писал: "Сей стих великий сделал шум в городе, ибо император Павел весьма поступал строго, или, лучше сказать, тиранически, что за всякие безделки посылал в ссылку; то и заключила публика, что на счет его сие сказано".

Некоторые знакомые от Державина отшатнулись. Сохранился рассказ о том, что Козодавлев, встретившись в дверях эрмитажного театра с поэтом, так испугался прослыть его соумышленником, что, "побледнев, бросился опрометью прочь, как от язвы, и во время представления, увидев его на скамье перед собою, пересел подальше, чтоб не разговаривать с ним. На первой неделе великого поста Державин с женою был в церкви: вдруг среди обедни входит фельдъегерь и подает ему толстый пакет. Жена обмерла от испуга, но Державин, распечатав пакет, нашел в нем золотую табакерку с бриллиантами" и письмо, объяснявшее, что этот подарок император жалует ему в награду за оду. Павел предпочел принять стихи как хвалу себе.

На следующий день Державин увидел в Сенате Козодавлева, который, узнав о награждении поэта, "первый бросился к нему на шею с лобызаниями и поздравлением. Державин, отступя от него, сказал: "Поди прочь от меня, трус! Зачем ты намедня от меня бегал, а теперь ищешь?"

За Державиным ходила слава неуживчивого человека, но его репутация была чрезвычайно высока. Безупречная честность и точное знание законов привели к тому, что люди стали прибегать к нему как к третейскому судье или, будучи на грани разорения или в каком-нибудь другом сложном положении, просили его взять на себя опеку. В конце жизни Державин сам скажет: "Вот что более всего меня утешает: я окончил миром с лишком двадцать важных запутанных тяжб; мое посредничество прекратило не одну многолетнюю вражду между родственниками".

Кроме того, в конце XVIII столетия он был назначен опекуном нескольких высокопоставленных лиц, в том числе графа Г. И. Чернышева, князя П. Г. Гагарина, графини Е, Я. Брюс, графини А. А. Матюшкиной, генерала С. Г. Зорина и других. В 1798 году Павел поручил ему быть опекуном прелестной молодой женщины - Н. А. Колтовской. Эта опека, по признанию Державина, "была весьма щекотлива, потому что император в нее влюбился и хотел, по его нраву, круто благосостояние ее исправить".

Державин относился к такого рода занятиям очень серьезно; они отнимали много времени и потребовали целого штата специальных служащих. В 1800 году Державин решил при своем доме на Фонтанке завести особую контору. В связи с этим он испросил у петербургского генерал-губернатора графа Палена разрешение сделать к своему дому несколько деревянных пристроек, "где бы нужные для тех опек служители жительствовать могли". Впоследствии в этих пристройках постоянно живали многочисленные родственники Державиных.

В 1798 году в Москве вышел первый том сочинений Державина. Наблюдал за его изданием Карамзин, но отнюдь не по его вине там не оказалось оды "Властителям и судиям" - ее не пропустила цензура. Иные стихотворения по той же причине появились с купюрами. Державин был очень расстроен, он писал куратору Московского университета Ф. Н. Голицыну: "Сочинения мои перепортили в Москве. Кроме того что не по тому порядку напечатали, как я приказал, и не те пьесы, коим в 1-й части быть следует; но само по себе так скверно, что истинно в руки взять не можно..." Он хотел было даже откупить весь тираж и его уничтожить, но потом поостыл: как-никак в первый раз его стихотворения появились собранные вместе. Том, небольшой по формату, получился увесистым - 399 страниц, не считая предуведомления, оглавления и поправок. Книга внушила поэту желание увидеть и второй том своих сочинений, а также заставила подумать о следующем, лучшем их издании.

Московское издание способствовало распространению известности Державина. Он был очень тронут, когда два юных воспитанника Московского университетского пансиона - Семен Родзянко и Василий Жуковский прислали переведенную ими на французский язык оду "Бог" и письмо, в котором, обращаясь к Гавриле Романовичу, писали: "Творения ваши, может быть, столько ж делают чести России, сколько победы Румянцевы. Читая с восхищением "Фелицу", "Памятник герою", "Водопад" и проч., сколь часто обращаемся мы в мыслях к бессмертному творцу их и говорим: "он Россиянин, он наш соотечественник"".

Несмотря на деятельность, связанную с опеками и третейскими судами, у Державина все же оставалось достаточно времени для своего основного занятия - сочинения стихов.

Одной из существенных тем той поры была для него тема, связанная с образом и подвигами А. В. Суворова. Они были знакомы давно: еще со времен восстания Пугачева. Оба имели характер столь независимый, столь своеобразный, каждый по-своему был не только талантлив, но гениален, что полководец и поэт возвышались среди современников, как горные утесы над холмами.

Великий поэт не раз воспел в своих стихах великого полководца, сближая его облик с обликом сказочного "вихря-богатыря":

Ступит на горы - горы трещат,
Ляжет на воды - воды кипят,
Граду коснется - град упадает,
Башни рукою за облак кидает.

Встречались они редко, но неизменно дружески. В декабре 1795 года полководец был приглашен в Петербург. Екатерина назначила местом его пребывания Таврический дворец, где он прожил три месяца. Здесь Суворова посещал Державин. Поэт живо помнил пышный потемкинский праздник в этом дворце. Теперь же его встретил фельдмаршал, славившийся своим аскетизмом, равно как и причудами; поэта, видимо, и пленил, и позабавил прием, оказанный ему полководцем.

Адъютант Суворова П. Н. Ивашев подробно рассказал об одном их свидании. На другой день по прибытии в столицу после аудиенции в Зимнем дворце "граф не желал никого принимать, кроме избранных лиц; первого он дружески принял Г. Р. Державина в своей спальне; будучи едва прикрыт одеждою, долго с ним беседовал и даже удерживал, казалось, для того, чтобы он был свидетелем различия приемов посетителям; многие знатные особы, принадлежащие ко двору, поспешили до его обеда (в Петербурге назначен был для обеда 12-й час) с визитом, но не были принимаемы: велено было принять одного князя П. А. Зубова. Зубов приехал в 10 часов; Суворов принял его в дверях своей спальни, так же точно одетый, как бывал в лагерной своей палатке в жаркое время (в одной рубахе. - Авт.); после недолгой беседы он проводил князя до дверей... и, сказав Державину "vice-versa" (обратно. - Авт.), оставил его у себя обедать.

Через полчаса явился камер-фурьер: императрица повелела узнать о здоровье фельдмаршала и прислала ему богатую соболью шубу, покрытую зеленым бархатом с золотым прибором (галунным шитьем. - Авт.), с строжайшим наказом не приезжать к ней без шубы и беречь себя от простуды при настоящих сильных морозах. Граф попросил камер-фурьера стать на диван, показать ему развернутую шубу; он перед нею три раза низко поклонился, сам ее принял, поцеловал и отдал своему Прошке на сохранение...

Во время обеда докладывают графу о приезде вице-канцлера И. А. Остермана; граф тотчас встал из-за стола, выбежал в белом своем кителе на подъезд; гайдуки отворяют для Остермана карету; тот не успел привстать, чтобы выйти из кареты, как Суворов сел подле него, поменялись приветствиями и, поблагодарив за посещение, выпрыгнул, возвратился к обеду со смехом и сказал Державину: "Этот контрвизит самый скорый, лучший и взаимно не отяготительный"".

Вскоре после этого Державин написал стихи "Суворову на пребывание его в Таврическом дворце", которые начинались так:

Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног...

Однако года через два Державин стал свидетелем, как полководца постигла немилость Павла за резкую критику новых военных порядков и он был сослан в свою новгородскую деревню Кончанское, где жил под присмотром. В 1797 году поэт обращается "К лире":

Петь Румянцева сбирался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался,
И со струн огонь летел...

Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век. А
Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек...

Ссылка Суворова оказалась не слишком длительной; в начале 1799 года он был назначен главнокомандующим союзной русско-австрийской армией против войск Французской республики в Италии, захвативших часть подчиненной до того Австрии территории. Руководимые Суворовым войска одержали ряд блистательных побед, и после получения первых известий об их успехах Державин написал оду "На победы в Италии". В этой оде отразилось увлечение Державина поэзией Оссиана и древней Скандинавии: здесь упоминаются Валки (Валкирии), Валгала, священные дубы и арфы, но при этом речь идет о реальных событиях и реальном полководце.

В том же году Державин в оде "На переход Альпийских гор" воспел ставший легендарным подвиг русских войск. Поэт не жалел высоких образов и слов, а поэтический строй его стихов невольно вызывает совершенно определенные ассоциации, - как не вспомнить Пушкина, читая:

Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
Сзывает вкруг себя полки.

Еще перед отправлением Суворова в поход Державин предрекал ему величайшие триумфы, что и оправдалось - ему были даны высшие награды, какие только возможны; все ордена он уже имел; теперь он получил титул князя Италийского и звание генералиссимуса. Одного Державин не мог предвидеть: новой опалы. Она была так неожиданна и ничем не оправдана, что некоторые пытались приписать ее зависти Павла к славе Суворова. Полководец возвращался на родину больной и слабеющий день ото дня. Предполагалось при его въезде в Петербург устроить торжественную встречу с колокольным звоном. Император ее отменил. Впрочем, Суворову было не до нее.

Обессиленный, он добрался до квартиры графа Д. И. Хвостова (мужа своей племянницы), у которого, приезжая в столицу, обычно останавливался. Родственники жили в двухэтажном каменном доме в Коломне, принадлежавшем вдове полковника А. И. Фомина; он и теперь стоит на берегу Крюкова канала, напротив Никольского рынка (Крюков канал, 23). Граф Хвостов был притчей во языцех, весь город знал его как неисправимого графомана, который наводнял гостиные своими длинными бездарными стихами. Рассказывали, что как-то сатирик М. В. Милонов, проходя по Толкучему рынку, увидел перед одной из лавочек портрет графа и сочинил двустишие:

Прохожий! не дивись, на эту рожу глядя;
Но плачь, и горько плачь: ему Суворов - дядя!

Суворов ценил в своем родственнике добродушие и гостеприимство.

Старый полководец понимал, что больше не встанет. Боясь царской немилости, высокопоставленные особы больного не навещали, но Державин бывал у него постоянно. За несколько дней до кончины Суворов в разговоре как бы между прочим спросил Гаврилу Романовича:

Какую же ты мне напишешь эпитафию?

По-моему, много слов не нужно, - отвечал Державин, - довольно сказать: "Здесь лежит Суворов".

Помилуй бог, как хорошо! -произнес полководец, пожимая руку старого друга.

Эти слова и были начертаны на могильной плите в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, где с великими почестями похоронили генералиссимуса.

Суворов умер 6 мая 1800 года. Державин присутствовал при его кончине. На другой день он писал Львову в Москву: "Герой нынешнего, а может быть, и многих веков, князь Италийский с такою твердостию духа, как во многих сражениях встречал смерть, вчерась в три часа пополудни скончался".

Похороны Суворова превратились в событие народного значения. Тысячи знакомых и незнакомых людей сопровождали его гроб от дома на Крюковом канале в Лавру. Казалось, его оплакивает вся Россия.

Вот как описывает их свидетель - А. С. Шишков: "Погребение Суворова, несмотря на желание Павлово похоронить его просто, было, по великому стечению народа, превеликолепное. Все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов наполнены печальными плачущими жителями". Почтить память великого полководца вышли на улицы города и мелкие служащие с семьями и знатнейшие вельможи. "Государь, - продолжает Шишков, - не для почести, но из любопытства, выехал верхом, и сам при мне рассказывал, что лошадь его окружена была народом, и две женщины, не приметя, кто на ней сидит, смотрели, облокотясь на его стремена..."

Державин присутствовал при отпевании. Прощаясь, он низко поклонился гробу, закрыл лицо платком и отошел.

На смерть друга-полководца, воплощавшего славу России, поэт откликнулся не пышным некрологом-одой, а совсем по-другому, непривычно просто и глубоко человечно.

У Гаврилы Романовича был ученый снегирь, умевший выводить, как бы на флейте, колено военного марша; когда поэт, по кончине Суворова вернулся домой, он услышал песню своей птички, которая послужила внешним толчком к созданию одного из самых задушевных его стихотворений.

Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью россиян все побеждать...
............................
Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, снигирь...
............................
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! - Что воевать?

Наряду с героической тематикой в течение нескольких последних лет значительное место в творчестве Державина занимала любовная лирика. Когда-то в юности он немало написал таких стихотворений. Был он по натуре влюбчив, ему приятно было поднести даме сердца куплеты. Порой друзья обращались к нему с просьбой сочинить что-нибудь и для их избранниц. Мало дошло до нас подобных произведений; утешаться можно только тем, что не ими Державин велик.

Как это ни парадоксально, но когда в его жизнь вошла Пленира, любовная лирика вовсе исчезла из его творчества. И не потому, что недостаточно любил жену, скорее наоборот, потому что любил слишком глубоко, словами невыразимо. На других женщин он тогда не смотрел. Куда делась юношеская резвость! Лишь однажды, в 1782 году, он написал шутливое стихотворение "Разные вина".

Вот красно-розово вино:
За здравье выпьем жен румяных.
Как сердцу сладостно оно
Нам с поцелуем уст багряных!
Ты то ж румяна хороша!
Так поцелуй меня, душа!

Позднее, когда Державин диктовал объяснения на свои сочинения, об этой веселой песенке он сказал: "Писано без всякой цели для молодых людей".

Но после смерти Плениры, когда самому Державину, казалось, пора бы и "о душе подумать", за ним утвердилась репутация "страшного волокиты". И это несмотря на молодость и красоту второй жены.

В слегка игривых, чуть восторженных стихах он воспел юных племянниц Дарьи Алексеевны: трех сестер Бакуниных - Парашу, Варю и Палашу (последняя прекрасно играла на арфе); трех дочерей Н. А. Львова - Лизу, Веру и Пашу, которых назвал своими грациями. Среди адресатов его стихов - воспитанница Е. А. Стейнбок - хорошо танцевавшая Люси, проказливая графиня Соллогуб, семнадцатилетняя Дуня Жегулина, славившаяся прекрасной игрой на гитаре, и другие.

Обращаясь "К лире", поэт в 1797 году как бы высказывает свою программу:

Так не надо звучных строев:
Переладим струны вновь;
Петь откажемся героев;
А начнем мы петь любовь.

Державин, шутя, рассказывал, что поводом к сочинению подобных стихов был недостаток денег на отделку сада при петербургском доме и что, когда Дарья Алексеевна об этом тужила, он, смеясь, отвечал ей, что музы дадут ему денег, и принимался сочинять стихи во вкусе Анакреона.

Этому намерению Державина весьма помогла опубликованная в Петербурге в 1794 году книга "Стихотворения Анакреона Тийского". В книге был приведен текст на древнегреческом и русском языках. Очень близкий к оригиналу перевод сделал с большим вкусом и тактом Н. А. Львов.

Анакреонтическая лирика Державина в значительной мере основана на текстах этого сборника. Иногда стихотворения Державина представляют собой почти дословное переложение Львовского перевода, но он пользовался другими стихотворными размерами, и строки у него, в отличие от оригинала, как правило, рифмуются.

При сравнении державинских стихотворений с древними оригиналами читатель замечает, что вместо античных Венеры и Эрота поэт упоминает славянские божества Ладу и Леля. Это не случайно. Державин постоянно напоминает, что он не греческий поэт, а русский, хотя темы и образы частенько заимствует у своего далекого собрата.

Посмейтесь, красоты российски,
Что я в мороз у камелька,
Так с вами, как певец Тиисский,
Дерзнул себе искать венка.

Многие "анакреонтические песни" Державина не имеют античного прототипа. Одна из самых совершенных называется "Русские девушки" и содержит поразительное описание народного танца. Наш поэт обращается к Анакреону:

Зрел ли ты, певец Тиисский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка;
Как, склонясь главами, ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят...

В лучших традициях своего века Державин "живописует":

Как сквозь жилки голубые
Льется розовая кровь,
На ланитах огневые
Ямки врезала любовь;
Как их брови соболины,
Полный искр соколий взгляд,
Их усмешка - души львины
И орлов сердца разят.

Русский поэт не сомневается:

Коль бы видел дев сих красных,
Ты б гречанок позабыл.

Державин и раньше не раз наблюдал, как водят хороводы или пляшут русские девушки; но с тех пор как в 1797 году Дарья Алексеевна на деньги из своего приданого купила в 120 верстах от Петербурга деревню Званка, стоявшую на берегу Волхова, поэт постоянно проводил там летние месяцы и мог близко наблюдать деревенскую жизнь с ее тяжкими буднями и редкими, но веселыми праздниками. Барщина представлялась ему совершенно закономерной, а праздничное веселье рисовалось идиллически.

Предание изображает Анакреона беззаботным старцем в кругу юных граций, такой образ вполне импонировал стареющему Державину; верно, потому так удалось ему его "Шуточное желание":

Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках:
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях...

Это одно из стихотворений, о которых поэт, издавая "Анакреонтические песни", в обращении к читателям пишет: "По любви к отечественному слову, желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся. Между прочим, для любопытных в доказательство его изобилия и мягкости послужат песни, в которых буквы "р" совсем не употреблено".

Не случайно современники называли Державина Северным Анакреоном. Он этому сам немало способствовал, совмещая в стихах черты поэзии античного певца и свои собственные. В то же время он утверждал творческую независимость и неподкупность:

Цари к себе его просили
Поесть, попить и погостить;
Таланты злата подносили, -
Хотели с ним друзьями быть.
Но он покой, любовь, свободу
Чинам, богатству предпочел;
Средь игр, веселий, хороводу
С красавицами век провел.

"Анакреонтические песни" были изданы в 1804 году отдельной книжкой и восторженно приняты читателями. Журнал "Северный вестник" писал: "Желая известить публику о сем новом произведении лиры г. Державина, что можно сказать нового? Державин есть наш Гораций - это известно. Державин - наш Анакреон - и это не новость. Что же новое? То, что в сей книжке содержится 71 песня, то есть 71 драгоценность, которые современниками и потомками его будут выучены наизусть и дышать будут гением его в отдаленнейших временах".

Что же касается практичной и заботливой Дарьи Алексеевны, то от издания произведений мужа она получила необходимую сумму на благоустройство сада при доме на Фонтанке.

Больше двух лет воздерживался Державин от участия в бурных спорах на заседаниях Сената, отшучивался: "Мне велено сидеть смирно, то делайте вы, как хотите, а я сказал уже мою резолюцию". Дважды посылали его за это время в Белоруссию разобраться в непорядках, а больше не трогали, и был он как бы сторонний наблюдатель и в Сенате, и при дворе.

Чем незаметнее он держался, тем неожиданнее казались внезапно, как из рога изобилия, посыпавшиеся на него знаки "высочайшего" благоволения. Вот несколько выписок из его послужного списка: 2 апреля 1800 года ему "повелено присутствовать в комиссии о составлении законов Российской империи"; 14 июля того же года он получил чин действительного тайного советника; 30 августа сделан президентом восстановленной Ком-мерц-коллегии; 20 ноября назначен присутствующим в совете Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института); 21 ноября "повелено быть вторым министром при Государственном казначействе";

23 ноября "повелеваем присутствовать в нашем Совете"; 25 ноября "повелено присутствовать в 1-м департаменте Правительствующего Сената" (до тех пор он был в межевом департаменте); наконец, 27 ноября ему пожаловано 6000 рублей столовых ежегодно.

За этими последними, следующими почти ежедневно, указами скрывалась придворная интрига, в которой Державин оказался только орудием. Любимец Павла - Кутайсов и генерал-прокурор Обольянинов хотели сместить бывшего еще при Екатерине II государственным казначеем А. И. Васильева. И, зная дотошность Державина, надеялись, что он непременно найдет непорядки и тем поможет отстранить Васильева от управления финансами. Но Державин разгадал интригу и не счел нужным скрывать от генерал-прокурора своего раздражения:

Где же полная ко мне доверенность? Я не что иное, как рогожная чучела, которую будут набивать бумагами...

Он не видел особых нарушений в порученном ревизии ведомстве и, зная силу приближенных императора, побаивался, "чтобы, снисходя к Васильеву, себя самого вместо его не управить в крепость". Правда, сторону Васильева держали весьма высокие сановники, и Державин в этой сложной ситуации "балансировал на ту и другую сторону", прикрывая, сколько можно, безвинные ошибки и поддерживая справедливость.

11 марта в Совете рассматривали рапорт Державина, из которого следовало, что в отчетности казначейства имеются недостатки, но в общем "счеты между собой согласны".

На следующий день предстояло докладывать императору для окончательного решения. Но в ночь на 12 марта Павел был задушен в Михайловском замке.

Утром наследник престола вышел бледный, потрясенный случившимся и еле слышно произнес: "Батюшка скончался апоплексическим ударом; все при мне будет, как при бабушке".

Приближенные сановники и гвардия приветствовали молодого императора.

Жители Петербурга, по свидетельству современника, "знакомые и незнакомые, встречаясь между собой, поздравляли друг друга, как в праздник...".

Все горожане, словно сговорившись, "утром 12 марта появились в таких костюмах, в таких прическах и с такой упряжкою, какие были строжайше запрещены Павлом. Можно было видеть прически "а la Titus"; коса исчезла, длинные панталоны, круглые шляпы, сапоги с отворотами могли безнаказанно показываться на улицах...

В столице закипела жизнь и движение в противоположность гробовой тишине, господствовавшей так долго". В выражении восторгов доходили до крайностей. "Я сама видела, - пишет мемуаристка графиня Головина, - гусарского офицера, скакавшего верхом по тротуару набережной с криком: "Теперь можно делать все, что угодно"".

Петропавловская крепость "опустела от заключенных в ней, и, - по словам А. С. Шишкова, - неизвестною рукою написано было (как пишется на обывательских домах, уволенных от постановления солдат): "свободен от постоя"".

Державин откликнулся на это событие одой "На восшествие на престол императора Александра I" и сразу почувствовал особый, двойственный характер молодого царя: он наградил поэта бриллиантовым перстнем, но стихотворение печатать запретил. Оно начиналось строками, в которых увидели намек на убийство Павла:

Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд.

Что касается государственной службы поэта, то в первый же день нового царствования вышел именной указ, коим повелевалось "барону Васильеву вступить во все свои прежние должности, а... Державину остаться при Сенате". Положение его осложнилось еще больше, когда вскоре был упразднен прежний Совет, как "временное установление без ощутительного влияния на дела общественные", и через четыре дня учрежден новый "Непременный совет" (позже названный Государственным), а Державин в него включен не был. Этот Совет был задуман как основной законодательный орган, его членами назначили двенадцать вельмож, "почтенных доверенностью государя и общею". Это были Н. И. Салтыков, братья П. А. и В. А. Зубовы, А. Б. Куракин, А. А. Беклешов, А. И. Васильев, Г. Г. Кушелев, Д. П. Трощинский и другие. Державину среди них места не нашлось.

Ему стало совсем обидно, когда с его мнением не посчитались даже в Сенате. Еще по установлению Петра I голос каждого сенатора, даже если он оставался в одиночестве, должен был доходить до слуха императора. А тут вышло так, что генерал-прокурор А. А. Беклешов нарушил этот закон.

Недоразумение произошло из-за опеки Державина над имением упоминавшейся уже красавицы Колтовской. Павел устно поручил Державину принять опеку, а Беклешов теперь к этому придрался и требовал восстановления прежней опеки, члены которой блюли интересы мужа, разведенного с Колтовской. Державин воспротивился, решил подать свое особое мнение, и был крайне удивлен и разгневан, когда узнал, что Беклешов, докладывая Александру, даже не упомянул о его несогласии. Гаврила Романович добился аудиенции у Александра I, напомнил ему о роли Сената по мысли Петра и спросил: "На каком основании угодно вам оставить Сенат? Ежели генерал-прокурор будет так самовластно поступать, то нечего сенаторам делать и всеподданнейше прошу меня из службы уволить".

Державина волновала судьба вверенной его опеке женщины. Она была родом из очень состоятельной семьи Турчаниновых, владевших богатыми медными приисками около Екатеринбурга. Отец умер рано, и мать выдала ее четырнадцатилетней девочкой за приехавшего по делам из Москвы горного чиновника - обер-бергмейстера Колтовского. Приданое за ней было большое - около 400 000 рублей, и ее опекуном стал муж, который увез девочку-жену в Москву. Сразу же пошли дети: за шесть лет их родилось четверо, а муж тем временем в значительной мере растрачивал приданое. Но однажды, вернувшись из долгой командировки домой, не застал жены - двадцатилетняя женщина, оставив детей, сбежала в Петербург с камергером Д. П. Татищевым. Связь оказалась непрочной, родился внебрачный ребенок, а средств к существованию не было, так как юридически и фактически всем имуществом владел "оскорбленный" муж. Тут-то Колтовская и кинулась во дворец, умоляя помочь ей, а император не устоял перед ее очарованием, хотя, при его понятиях о нравственности, она не должна была казаться ему правой. Но молодая женщина была так хороша, а он имел свои представления о рыцарственности и галантности... Словом, он поручил Державину вести ее дела и обеспечить ее будущее. Гаврила Романович оказался сраженным той же стрелой; общение с этой женщиной, возможность помочь ей были ему очень дороги. Он знал, что ей нужен, понимал, что ей будет плохо, если опеку от него отберут. Вдобавок он чувствовал себя обойденным перед лицом закона. Он решился спросить Александра I, на каком основании он должен будет оставить Сенат.

Александр I тогда размышлял о формах правления, обсуждал эти вопросы со своими "молодыми друзьями"- П. А. Строгановым, В. П. Кочубеем, Н. Н. Новосильцевым и А. Чарторыйским, составившими так называемый "Негласный комитет". Вскоре после разговора с Державиным Александр предложил сенаторам рассмотреть права Сената и подать мнения, каким ему следует быть.

"Мнения" с предложением более или менее радикальных изменений не заставили себя долго ждать. По свидетельству современника, "трое ходили тогда с конституциями в кармане... Державин, князь Платон Зубов со своим изобретением и граф Никита Петрович Панин (сын бывшего начальника Державина во время восстания Пугачева. - Авт.) с конституциею английскою, переделанною на русские нравы и обычаи". Известно, что подобным проектом занимался тогда и Н. С. Мордвинов.

Гаврила Романович в своих "Записках" сообщает, что Александр приказал ему "чрез князя Зубова написать организацию или устройство Сената". До нас дошло державинское "Мнение о правах, преимуществах и существенной должности Сената", которое современники считали предисловием к его конституции.

Основываясь на законах петровского времени, Державин считал, что Сенат должен сосредоточить в себе власть законодательную, судебную, исполнительную и сберегательную, с тем, "чтобы лица, которым они присвоены будут, имели свободный доступ к монарху по делам, управлению их вверенным". Хотя пункт о законодательной власти Сената предложено было исключить, Державина наградили за работу орденом Александра Невского.

Однако на окончательном тексте указа от 8 сентября 1802 года относительно положения Сената мнение Державина, как и многих других, вовсе не отразилось. Указ был разработан членами "Негласного комитета", и Сенат превратился в высшую юридическую инстанцию, наблюдавшую за исполнением законов.

Одновременно были учреждены министерства, и Державин назначен министром юстиции "с названием купно генерал-прокурора".

По вторникам и пятницам Комитет министров заседал в Зимнем дворце в присутствии императора. Поскольку в манифесте функции министров не были точно определены, Державин на первом же заседании заявил, "что без инструкций не можно с пользой действовать сему комитету", ибо его члены неизбежно "будут впадать в обязанности один другого". Некоторое время управление государством шло "по прихотливой воле каждого министра", "но как Сенат отменен не был... то и пошла путаница день ото дня боле".

Острый, наметанный взгляд Державина сразу же стал примечать, что "зачали министры тащить казну всякий по своему желанию... равным образом... заключать контракты, сверх власти им данной, на превосходные суммы, без уважения Сената" и вообще "все дела потянули ко вреду государства, а не к пользе". Естественно, не в характере Державина было смолчать, да он и не молчал. А когда понял, что словопрениями ничего не добиться, стал настаивать, чтобы министры представили отчеты за первый год своей деятельности. В результате, признается Гаврила Романович, "по таковым с одной стороны министров беспорядкам, а с другой, то есть Державина, беспрестанным возражениям и неприятным государю докладам, и стал он скоро приходить час от часу у императора в остуду, а у министров во вражду".

В Сенате и в Комитете министров Державин сумел всех восстановить против себя. Непозволительно повышая голос, он обличал своих сослуживцев:

Сенат благоволит давать откупщикам миллионы, а народу ничего!

Уязвленные сенаторы по-прежнему дружно противостояли своему генерал-прокурору, и ему не приходилось рассчитывать на их поддержку. Это проявилось особенно ясно при обсуждении вопроса о сроках службы дворян. По установленному порядку они, если не выслуживали офицерского чина, не имели права уйти в отставку до истечения двенадцатилетнего срока. Такая служба была единственной обязанностью дворян перед Русским государством, даровавшим им многочисленные привилегии. И вдруг граф С. О. Потоцкий заявил, что обязательность службы унизительна для российского дворянства. Державин был уверен, что дворяне не должны уклоняться от службы, но кроме того разглядел не только тайное стремление польского магната ослабить русскую армию, но и покушение на единовластие царя. Он доложил об этом Александру, однако тот ответил в свойственном ему тогда либеральном тоне:

Что же? Мне не запретить мыслить, кто как хочет! Пусть его подает, и Сенат пусть рассуждает.

На очередном заседании страсти разбушевались; оказалось немало сенаторов, желавших ограничить монархию за счет олигархии аристократов, "и восстал такой крик, что и сладить было невозможно". Вернувшись домой, Державин занемог "от чрезвычайной чувствительности и потрясения всех нерв". Его поразило единодушие сенаторов - все были против него. Он пытался воздействовать на них собственным примером: прослужив двенадцать лет в унтер-офицерских чинах, дошел до чина генерал-прокурора. Ничего не помогало. Дома "разлилась желчь", доктора запретили ему выезжать, но до него дошли сведения, что московские дворяне бурно приветствовали мнение Потоцкого, "не проникая, - по словам Державина, - в то, что попущением молодого дворянства в праздность, негу и своевольство без службы подкапывались враги отечества под главную защиту государства".

Следующую пятницу Державин поехал в Сенат с намерением довести дело до конца. Сенаторы шумели пуще прежнего, вскакивали со своих мест "и говорили между собою с горячностию, так что едва ли друг друга понимали". Тогда Державин употребил по назначению лежавший в ящике стола генерал-прокурора деревянный молоток, служивший еще Петру I вместо колокольчика. Державин ударил им по столу. Дальнейшее он описал так: "Сие как громом поразило сенаторов; побледнели, бросились на свои места, и сделалась чрезвычайная тишина... Не показалось ли им, что Петр Великий встал из мертвых и ударил своим молотком, к которому по смерти его никто не смел прикоснуться". Державин насладился произведенным им впечатлением, но торжество его было недолгим: сенаторы проголосовали против него.

С императором отношения тоже обострялись. Александр терял с ним терпение:

Ты меня всегда хочешь учить. Я самодержавный государь и так хочу.

Само присутствие Державина стало ему несносно, и он начал избегать его. В начале октября Александр отказался встретиться с ним в приемный день. Однажды царь упрекнул Державина:

Ты очень ревностно служишь.

А когда так, государь, я иначе служить не могу. Простите.

Оставайся в Совете и Сенате.

Мне нечего там делать.

Но подайте же просьбу о увольнении вас от должности юстиц-министра, - переходя на "вы", холодно сказал император.

Исполню повеление.

Казалось, говорить больше не о чем, а между тем к Дарье Алексеевне из "самых высоких сфер" присылали людей, которые просили ее убедить мужа написать "уничижительное прошение о увольнении его от должности юстиц-министра по ее трудности" и остаться в Совете и Сенате. В этом случае ему обещали полностью оставить министерское жалованье в 16000 рублей и дать высший русский орден - Андрея Первозванного.

То ли Дарья Алексеевна недостаточно его убеждала, то ли он, несмотря ни на что, остался непреклонен, только он написал по всей форме прошение, чтобы "государь его от службы своей уволил". 8 октября 1803 года он получил полную отставку с пенсией 10 000 рублей ежегодно.

Ровно тринадцать месяцев, день в день, пробыл Державин министром юстиции. Характер его деятельности на этом посту, несмотря на разницу во времени и приобретенный им опыт, поразительно напоминал, казалось, забытое кабинет-секретарство при Екатерине II. Но теперь уже не было надежды, что его позовут снова. Пришлось ему с горечью признать, что "заботливая его и истинно-попечительная, как верного сына отечества, служба потоптана, так сказать, в грязи",

В 1623 г. умер Пьетро Сарпи, широко образованный венецианский монах, доля участия которого есть в откры­тии венозных клапанов. Среди его книг и рукописей обнаружили копию сочинения о движении сердца и крови, опубликованного во Франкфурте только пять лет спустя. Это было сочинение Вильяма Гарвея, ученика Фабрицио.

Гарвей принадлежит к числу выдающихся исследова­телей человеческого организма. Он немало способство­вал тому, что медицинская школа в Падуе приобрела столь громкую славу в Европе. Во дворе Падуанского университета до сих пор можно видеть герб Гарвея, ук­репленный над дверью в зал, в котором читал свои лек­ции Фабрицио: две змеи Эскулапа, обвивающие горящую свечу. Эта избранная Гарвеем в качестве символа горя­щая свеча изображала жизнь, пожираемую пламенем, но тем не менее светящую.

Вильям Гарвей (1578-1657)

Гарвей открыл большой круг кровообращения, по ко­торому кровь от сердца проходит по артериям к органам, а от органов по венам поступает обратно в сердце - факт, в наши дни само собой разумеющийся для каждого, кто хотя бы немного знает о теле человека и его строении. Однако для того времени это было открытие необычай­ной важности. Гарвей имеет для физиологии такое же значение, какое для анатомии имеет Везалий. Он был встречен так же враждебно, как и Везалий, и так же, как и Везалий, обрел бессмертие. Но дожив до более преклонного возраста, чем великий анатом, Гарвей ока­зался счастливее его - он умер уже в свете славы.

Гарвею также пришлось вести борьбу с традицион­ным взглядом, высказанным еще Галеном, что артерии содержат якобы мало крови, но много воздуха, в то вре­мя как вены наполнены кровью.

У каждого человека нашего времени возникает вопрос: как можно было допускать, что артерии не содержат кро­ви? Ведь при любом ранении, затрагивавшем артерии, из сосуда била струя крови. Жертвоприношения и убой животных также свидетельствовали о том, что в артериях текла кровь и даже доста­точно много крови. Однако нельзя забывать, что науч­ные взгляды определялись тогда данными наблюдений на трупах вскрытых живот­ных и редко на трупах че­ловека. В мертвом же те­ле, - каждый студент-медик первого курса может это подтвердить, - артерии су­жены и почти бескровны, тогда как вены толсты и на­полнены кровью. Эта бес­кровность артерий, насту­пающая только с послед­ним ударом пульса, препят­ствовала правильному пониманию их значения, и поэтому-то ничего не было известно и о кровообращении. Полагали, что кровь образуется в печени - в этом мощ­ном и богатом кровью органе; через большую полую вену, толщина которой не могла не броситься в глаза, она поступает в сердце, проходит через тончайшие отверстия- поры (которых, правда, никто никогда не видел) - в сердечной перегородке из правой сердечной камеры в левую и отсюда направляется к органам. В органах, учили в то время, эта кровь расходуется и поэтому пе­чень постоянно должна производить новую кровь.

Еще в 1315 г. Мондино де Люцци подозревал, что такой взгляд не соответствует действительности и что от сердца кровь течет также и в легкие. Но его предположе­ние было очень неопределенным, и потребовалось более двухсот лет, чтобы сказать об этом ясное и четкое слово. Его сказал Сервет, который заслуживает того, чтобы о нем кое-что рассказать.

Мигель Сервет (1511-1553)

Мигель Сервет (собственно Сервето) родился в 1511 г. в Вильянове в Испании; мать его была родом из Франции. Общеобразовательную подготовку он получил в Сарагоссе, юридическое образование - в Тулузе, во Франции (его отец был нотариусом). Из Испании - страны, над которой стлался дым костров инквизиции, он попал в страну, где дышалось легче. В Тулузе ум семнадцатилетнего юноши был охвачен сомнениями. Здесь он имел возможность читать Меланхтона и других авторов, вос­ставших против духа средневековья. Часами сидел Сервет вместе с единомышленниками и ровесниками, обсуж­дая отдельные слова и фразы, доктрины и различные толкования библии. Он видел различие между тем, чему учил Христос, и тем, во что превратили это учение напластавшаяся софистика и деспотическая нетерпимость.

Ему предложили место секретаря при духовнике Карла V, которое он охотно принял. Таким образом, вместе с двором он побывал в Германии и Италии, стал свидетелем торжеств и исторических событий и позна­комился с великими реформаторами - с Меланхтоном, Мартином Буцером, а позднее и с Лютером, который произвел на пламенного юношу огромное впечатление. Несмотря на это, Сервет не стал ни протестантом, ни лютеранином, и несогласие с догмами католической церкви не привело его к реформации. Он, стремясь к чему-то совершенно иному, читал библию, изучал исто­рию возникновения христианства и его нефальсифициро­ванные источники, пытаясь достичь единства веры и нау­ки. Сервет не предвидел опасностей, к которым это могло привести.

Размышления и сомнения закрыли ему дорогу куда бы то ни было: он был еретиком как для католической церкви, так и для реформаторов. Везде он встречал на­смешки и ненависть. Разумеется, такому человеку не было места при императорском дворе, а тем более ему нельзя было оставаться секретарем духовника императора. Сервет избрал беспокойную стезю, чтобы никогда уже с нее не сходить. В возрасте двадцати лет он опубликовал со­чинение, в котором отрицал троичность бога. Тогда уже и Буцер сказал: «Этого безбожника следовало бы раскромсать на куски и вырвать ему из тела внутрен­ности». Но ему не пришлось увидеть исполнения своего желания: он умер в 1551 г. в Кембридже и был похоро­нен в главном соборе. Позднее Мария Стюарт приказала изъять его останки из гроба и сжечь: для нее он был ве­ликим еретиком.

Сервет отпечатал названный труд о троичности за свой счет, что поглотило все его сбережения. Родные от него отказались, друзья отреклись, так что он был рад, когда в конце концов устроился под вымышленным именем корректором к одному лионскому книгопечатнику. Послед­ний, приятно пораженный хорошим знанием латыни сво­им новым служащим, поручил ему написать книгу о Земле, положив в основу ее теорию Птоломея. Так вы­шло в свет имевшее огромный успех сочинение, которое мы бы назвали сравнительной географией. Благодаря этой книге Сервет познакомился и подружился с лейб- медиком герцога лотарингского доктором Шампье. Этот доктор Шампье интересовался книгами и сам был авто­ром нескольких книг. Он помог обрести Сервету свое подлинное призвание - медицину и заставил его учиться в Париже, вероятно, дав для этого и средства.

Пребывание в Париже позволило Сервету познако­миться с диктатором нового вероучения - Иоганном Кальвином, который был на два года старше его. Каж­дого, не согласного с его взглядами, Кальвин карал ненавистью и преследованиями. Сервет впоследствии тоже стал его жертвой.

По окончании медицинского образования Сервет не­долго занимался медициной, которая могла бы доставить ему кусок хлеба, спокойствие, уверенность в будущем и всеобщее уважение. Некоторое время он практиковал в Шарлье, расположенном в плодородной долине Луары, но, спасаясь от преследований, вынужден был возвра­титься в корректорскую в Лионе. Тут судьба протянула ему спасительную длань: никто иной, как архиепископ Вьеннский, взял еретика к себе в качестве лейб-медика, предоставив тем самым ему защиту и условия для спокойной работы.

Двенадцать лет Сервет спокойно жил во дворце архиепископа. Но покой был только внешне: великого мыслителя и скептика не покидало внутреннее беспокой­ство, обеспеченная жизнь не могла загасить внутреннего огня. Он продолжал размышлять и искать. Внутренняя мощь, а, может быть, лишь доверчивость побудила его поведать свои мысли тому, у кого они должны были вызвать наибольшую ненависть, а именно Кальвину. Проповедник и глава новой веры, своей веры, восседал в то время в Женеве, приказывая сжигать каждого, кто ему противоречил.

Это был опаснейший, вернее, самоубийственный шаг - послать рукописи в Женеву с тем, чтобы посвятить такого человека, как Кальвин, в то, что думает о боге и церкви такой человек, как Сервет. Но мало того: Сервет отослал Кальвину и его собственное произведение, глав­ное его сочинение со своим приложением, в котором ясно и обстоятельно были перечислены все его погрешности. Только наивный человек мог думать, что речь шла лишь о научных разногласиях, о деловой дискуссии. Сервет, указав все ошибки Кальвина, больно задел его и раздра­жил до предела. Именно это послужило началом трагиче­ского конца Сервета, хотя прошло еще семь лет до того как языки пламени сомкнулись над его головой. Чтобы закончить дело миром, Сервет написал Кальвину: «Пойдем же разными путями, верни мне мои рукописи и прощай». Кальвин же в одном из писем к своему единомышленнику, известному иконоборцу Фарелю, которого ему удалось привлечь на свою сторону, говорит: «Если Сервет когда-либо посетит мой город, то живым я его не выпущу».

Сочинение, часть которого Сервет послал Кальвину, вышло в свет в 1553 г., через десять лет после первого издания анатомии Везалия. Одна и та же эпоха породила обе эти книги, но как принципиально различны они по своему содержанию! «Fabrika» Везалия - это исправлен­ное в результате собственных наблюдений автора учение о строении человеческого тела, отрицание галеновой анатомии. Труд Сервета - богословная книга. Он назвал ее «Cristianismi restitutio...». Весь заголовок в соответст­вии с традицией той эпохи весьма длинный и гласит следующее: «Восстановление христианства, или обраще­ние ко всей апостолической церкви вернуться к ее соб­ственным началам, после того как будет восстановлено познание Бога, вера в Христа нашего искупителя, воз­рождение, крещение, а также вкушение пищи господней, и после того как для нас вновь, наконец откроется цар­ствие небесное, будет даровано избавление от безбож­ного Вавилона, и враг человеческий с присными своими будет уничтожен».

Это произведение было полемическим, написанным в опровержение догматического учения церкви; оно было тайно напечатано во Вьенне, будучи заведомо обречен­ным на запрещение и сожжение. Однако три экземпляра все же избежали уничтожения; один из них хранится в Венской национальной библиотеке. При всех своих нападках на догму книга исповедует смирение. Она пред­ставляет собой новую попытку Сервета объединить веру с наукой, приспособить человеческое к необъяснимому, божественному или же сделать божественное, т. е. изло­женное в библии, доступным путем научного толкова­ния. В этом произведении о восстановлении христианства совершенно неожиданно встречается весьма примечатель­ное место: «Чтобы уразуметь это, нужно сначала понять, как производится жизненный дух... Жизненный дух берет свое начало в левом сердечном желудочке, при этом особое содействие производству жизненного духа оказы­вают легкие, так как там происходит смешение входящего в них воздуха с кровью, поступающей из правого сердеч­ного желудочка. Этот путь крови, однако, вовсе не проле­гает через перегородку сердца, как принято думать, а кровь чрезвычайно искусным образом гонится другим путем из правого сердечного желудочка в легкие... Здесь она смешивается с вдыхаемым воздухом, в то время как при выдыхании кровь освобождается от сажи» (здесь подразумевается углекислота). «После того как через дыхание легких кровь хорошо перемешана, она, наконец, снова притягивается в левый сердечный желудочек».

Каким путем Сервет пришел к этому открытию - путем наблюдения на животных или на людях - неизвест­но: несомненно лишь, что он первый отчетливо распознал и описал легочное кровообращение, или так называемый малый круг кровообращения, т. е. путь крови из правой части сердца в легкие и оттуда обратно в левую часть сердца. Но на чрезвычайно важное открытие, благодаря которому представление Галена о переходе крови из пра­вого желудочка в левый через сердечную перегородку отходило в область мифов, откуда оно и пришло, обрати­ли внимание лишь немногие врачи той эпохи. Это, очевидно, следует приписать тому, что Сервет изложил свое открытие не в медицинском, а в богословском сочи­нении, к тому же в таком, которое усердно и весьма успешно разыскивали и уничтожали слуги инквизиции.

Характерная для Сервета оторванность от мира, пол­ное непонимание серьезности положения привели к тому, что при поездке в Италию он заехал в Женеву. Предпо­лагал ли он, что проедет через город незамеченным, или же думал, что гнев Кальвина давно остыл?

Здесь он был схвачен и брошен в темницу и уже не мог ожидать пощады. Он писал Кальвину, прося у него более человечных условий заключения, но тот не знал жалости. «Вспомни, - гласил ответ, - как шестнадцать лет назад в Париже старался я склонить тебя к нашему господу! Если бы ты тогда пришел к нам, я постарался бы помирить тебя со всеми добрыми слугами господними. Ты же травил и хулил меня. Ныне ты можешь молить о пощаде господа, коего ты поносил, желая ниспроверг­нуть три воплощенных в нем существа, - троицу».

Приговор четырех высших церковных инстанций, су­ществовавших тогда в Швейцарии, разумеется, совпадал с приговором Кальвина: он провозглашал смерть через сожжение и 27 октября 1553 г. был приведен в исполне­ние. Эта была мучительная смерть, но Сервет отказался отречься от своих убеждений, что дало бы ему возмож­ность добиться более мягкой казни.

Однако для того, чтобы открытое Серветом легочное кровообращение стало общим достоянием медицины, оно должно было быть открыто вновь. Это вторичное откры­тие сделал несколько лет спустя после смерти Сервета Реальдо Коломбо, возглавлявший в Падуе кафедру, которой ранее ведал Везалий.

Вильям Гарвей родился в 1578 г. в Фолькстоне. Вводный курс медицины он слушал в Кембриджском колледже Каюса, а в Падуе - центре притяжения всех медиков - получил медицинское образование, соответст­вующее уровню знаний того времени. Еще студентом Гарвей отличался остротой своих суждений и критичес- ки-скептическими замечаниями. В 1602 г. он получил ти­тул доктора. Его учитель Фабрицио мог гордиться учени­ком, который точно так же, как и он, интересовался всеми большими и малыми тайнами человеческого тела и еще более, чем сам учитель, не хотел верить тому, чему учили древние. Все должно быть исследовано и открыто заново, - таково было мнение Гарвея.

Вернувшись в Англию, Гарвей стал профессором хи­рургии, анатомии и физиологии в Лондоне. Он был лейб-медиком королей Якова I и Карла I, сопровождал их в путешествиях, а также во время гражданской войны 1642 г. Гарвей сопровождал двор во время его бегства в Оксфорд. Но и сюда дошла война со всеми ее волнениями и Гарвею пришлось отказаться от всех своих должно­стей, что, впрочем, он сделал охотно, так как желал толь­ко одного: провести остаток жизни в мире и спокойствии, занимаясь книгами и исследованиями.

Бравый и элегантный мужчина в молодости, в старости Гарвей стал спокойным и скромным, но всегда он был натурой незаурядной. Он умер в возрасте 79 лет уравно­вешенным стариком, смотревшим на мир тем же скеп­тическим взглядом, каким он в свое время смотрел на теорию Галена или Авиценны.

В последние годы жизни Гарвей написал обширный труд об эмбриологических исследованиях. Именно в этой книге, посвященной развитию животных, он написал зна­менитые слова - «ornne vivum ex ovo» («все живое из яйца»), которое запечатлели открытие, господствующее с тех пор в биологии в той же формулировке.

Но большую славу ему принесла не эта книга, а дру­гая, гораздо меньшая по объему, - книга о движении сердца и крови: «Exercitatio anatomica de motu cordis et sanguinis in animalibus» («Анатомическое исследова­ние о движении сердца и крови в животных»). Она вы­шла в свет в 1628 г. и послужила поводом для страстных и ожесточенных дискуссий. Новое и слишком необычное открытие не могло не взволновать умы. Гарвею удалось открыть путем многочисленных опытов, когда он изучал еще бьющееся сердце и дышащие легкие животных с целью обнаружить истину, большой круг циркуляции крови.

Свое великое открытие Гарвей сделал еще в 1616 г., так как уже тогда в одной из лекций в лондонском «College of Phisicians» он говорил о том, что кровь «кружит» в теле. Однако долгие годы он продолжал ис­кать и накапливать доказательство за доказательством и лишь двенадцать лет спустя опубликовал результаты упорного труда.

Конечно, Гарвей описал много того, что было уже из­вестно, но главным образом то, что он считал, указывала на правильный путь в поисках истины. И все же ему принадлежит величайшая заслуга познания и разъясне­ния кровообращения в целом, хотя одной части крове­носной системы он не заметил, а именно капиллярной системы - комплекса тончайших, волосовидных сосудов, являющихся окончанием артерий и началом вен.

­­ Жан Риолан младший, профессор анатомии в Пари­же, руководитель медицинского факультета и королевский лейб-медик, возглавил борьбу против Гарвея. Это оказа­лось серьезной оппозицией, так как Риолан был, действи­тельно, крупным анатомом и выдающимся ученым, пользовавшимся большим авторитетом.

Но постепенно противники, даже сам Риолан, за­молкли и признали, что Гарвею удалось совершить одно из величайших открытий, касающихся человеческого ор­ганизма, и что учение о человеческом организме вступило в новую эру.

Наиболее ожесточенно оспаривал открытие Гарвея парижский медицинский факультет. Даже сто лет спустя консерватизм врачей этого факультета служил еще пред­метом насмешек Рабле и Монтеня. В отличие от школы Монпелье с ее более свободной атмосферой факультет в своей закоснелой приверженности традициям непоколе­бимо придерживался учения Галена. Что могли знать эти господа, важно выступавшие в своих драгоценных форменных одеяниях, о призывах их современника Де­карта заменить принцип авторитета господством челове­ческого разума!

Дискуссия о кровообращении вышла далеко за пре­делы кругов специалистов. В ожесточенных словесных сражениях принимал участие и Мольер, который не раз обращал остроту своих насмешек против ограниченности и чванливости врачей той эпохи. Так, в «Мнимом боль­ном» новоиспеченный доктор Фома Диафуарус вручает роль служанке Туанетте: роль содержит сочиненный им тезис, направленный против сторонников учения о кро­вообращении! Пусть он уверен в одобрении этого тезиса парижским медицинским факультетом, однако не в мень­шей степени он мог быть уверен и в разящем, уничто­жающем смехе публики.

Кровообращение, как описал Гарвей, - это настоя­щий круговорот крови в теле. При сокращении сердеч­ных желудочков кровь из левого желудочка выталки­вается в главную артерию - аорту; по ней и ее ответвлениям проникает повсюду - в ногу, руку, голову, в любую часть тела, доставляя туда жизненно необходи­мый кислород. Гарвей не знал, что в органах тела кро­веносные сосуды разветвляются на капилляры, но пра­вильно указал, что кровь затем снова собирается, течет по венам обратно к сердцу и вливается через большую полую вену в правое предсердие. Оттуда кровь поступает в правый желудочек и при сокращении желудочков направляется по легочной артерии, отходящей от правого желудочка, в легкие, где снабжается свежим кислородом- это малый круг кровообращения, открытый еще Серветом. Получив в легких свежий кислород, кровь по большой легочной вене течет в левое предсердие, откуда поступает в левый желудочек. После этого большой круг кровообращения повторяется. Нужно только помнить, что артериями называются сосуды, уводящие кровь от сердца (даже если они, как легочная артерия, содержат веноз­ную кровь), а венами - сосуды, ведущие к сердцу (даже если они, как легочная вена, содержат артериальную кровь).

Систолой называют сокращение сердца; систола предсердий значительно слабее систолы сердечных желу­дочков. Расширение сердца называют диастолой. Дви­жение сердца охватывает одновременно левую и правую части. Начинается оно с систолы предсердий, откуда кровь гонится в желудочки; затем следует систола желу дочков, и кровь выталкивается в две большие артерии - в аорту, через которую она поступает во все области тела (большой круг кровообращения), и легочную арте­рию, через которую она проходит в легкие (малый, или легочный, круг кровообращения). После этого наступает пауза, во время которой желудочки и предсердия расши­рены. Все это в основном и установил Гарвей.

В начале своей не очень объемистой книги автор рас­сказывает о том, что именно побудило его к этому сочи­нению: «Когда я впервые обратил все свои помыслы и желания к наблюдениям на основе вивисекций (в тон степени, в какой мне их приходилось делать), чтобы по­средством собственных созерцаний, а не из книг и руко­писей распознать смысл и пользу сердечных движений у живых существ, я обнаружил, что вопрос этот весьма сложен и на каждом шагу преисполнен загадок. А имен­но, я не мог в точности разобрать, как происходит систо­ла и диастола. После того как день за днем, прилагая все больше сил, чтобы добиться большей точности и тща­тельности, я изучил большое количество самых различ­ных живых животных и собрал данные многочисленных наблюдений, я пришел в конце концов к выводу, что напал на интересующий меня след и сумел выбраться из этого лабиринта, и одновременно, как и хотел, распознал движение и назначение сердца и артерий».

О том, насколько Гарвей был вправе это утверждать, свидетельствует его поразительно точное описание движе­ния сердца и крови: «Прежде всего на всех животных, пока они еще живы, можно при вскрытии их грудной клетки наблюдать, что сердце сначала производит движе­ние, а потом отдыхает... В движении можно наблюдать три момента: во-первых, сердце поднимается и приподни­мает свою верхушку таким образом, что в этот момент оно стучит в грудь и эти удары чувствуются снаружи; во-вторых, оно сжимается со всех сторон, несколько в большей степени с боковых, так что уменьшается в объеме, несколько вытягивается и сморщивается; в-третьих, если взять в руку сердце в момент, когда оно производит движение, оно твердеет. Отсюда стало понят­ным, что движение сердца заключается в общем (до известной степени) напряжении и всестороннем сжатии соответственно тяге всех его волокон. Этим наблюдениям соответствует заключение, что сердце в момент, когда оно делает движение и сокращается, сужается в желудочках и выдавливает содержащуюся в них кровь. Отсюда возникает очевидное противоречие общепринятому убеж­дению, что в момент, когда сердце ударяет в грудь, желудочки сердца расширяются, наполняясь одновремен­но кровью, в то время как ведь можно убедиться, что дело должно обстоять как раз наоборот, а именно, что сердце опорожняется в момент сокращения».

Читая книгу Гарвея, приходится непрерывно поражать­ся точности описания и последовательности выводов: «Так природа, ничего не делающая без причины, не снаб­дила сердцем такое.живое существо, которое в нем не нуждается и не создало сердце до того, как оно приоб­рело смысл; природа достигает совершенства в каждом своем проявлении тем, что при образовании любого живо­го существа оно проходит стадии образования (если позволительно будет так выразиться), общие для всех живых существ: яйцо, червь, зародыш». В этом заключе­нии можно узнать эмбриолога - исследователя, занимаю­щегося изучением развития человеческого и животного организма, который в этих замечаниях со всей ясностью указывает на стадии развития зародыша в чреве матери.

Гарвей, несомненно, один из выдающихся пионеров человекознания, исследователь, открывший новую эпоху физиологии. Многие более поздние открытия в этой обла­сти были значительными и даже чрезвычайно значитель­ными, но не было ничего труднее первого шага, того первого деяния, которое сокрушило здание заблуждений, чтобы воздвигнуть здание истины.

Разумеется, в системе Гарвея не хватало еще некоторых звеньев. Прежде всего не хватало соединитель­ной части между системой артерий и системой вен. Каким образом кровь, идя от сердца через большие и малые артерии ко всем частям органов, поступает, наконец, в ве­ны, а оттуда обратно в сердце, чтобы запастись затем в легких новым кислородом? Где переход от артерий к ве­нам? Эта важная часть системы кровообращения, а имен­но соединение артерий с венами, была открыта Марчелло Мальпиги из Кревалькоре близ Болоньи: в 1661 г. в своей книге об анатомическом исследовании легких он описал волосные сосуды, т. е. капиллярное кровообращение.

Мальпиги детально изучил на лягушках легочные пузырьки и установил, что тончайшие бронхиолы заканчиваются легочными пузырьками, которые окруже­ны кровеносными сосудами. Он заметил также, что тон­чайшие артерии расположены рядом с тончайшими венами, одна капиллярная сетка - рядом с другой, при­чем совершенно правильно предположил, что в кровенос­ных сосудах воздуха не содержится. Он считал возмож­ным выступить с этим сообщением перед общественно­стью, так как еще ранее он ознакомил ее со своим от­крытием капиллярной сетки в брыжейки кишок лягушек. Стенки волосных сосудов столь тонки, что кислород без труда проникает из них к клеткам ткани; бедная кисло­родом кровь направляется после этого к сердцу.

Таким образом был обнаружен важнейший этап кровообращения, определивший законченность этой системы, и никто уже не мог бы опровергнуть, что кровообращение происходит не так, как описал Гарвей. Гарвей умер за несколько лет до открытия Мальпиги. Ему не довелось быть свидетелем полного торжества своего учения.

Открытию капилляров предшествовало открытие легочных пузырьков. Вот что пишет об этом Мальпиги своему другу Борелли: «С каждым днем занимаясь вскрытиями со все большим усердием, я в последнее вре­мя с особой тщательностью изучал строение и функцию легких, о которых, как мне казалось, существует все еще довольно туманные представления. Хочу тебе ныне сооб­щить результаты моих исследований, дабы ты своим столь опытным в делах анатомии взором мог отделить верное от неверного и действенно воспользоваться моими открытиями... Путем усердных исследований я обнаружил, что вся масса легких, которые висят на исходящих от них сосудах, состоит из очень тонких и нежных пленок. Эти пленки, то напрягаясь, то сморщиваясь, образуют много пузырьков, подобных сотам улья. Расположение их тако­во, что они непосредственно связаны как между собой, так и с дыхательным горлом, и образуют в целом взаимосвязанную пленку. Лучше всего это видно на лег­ких, взятых у живого животного, особенно на нижнем их окончании можно явственно рассмотреть многочисленные маленькие пузырьки, разбухшие от воздуха. То же самое, хотя и не так отчетливо, можно распознать в разрезан­ном посередине и лишенном воздуха легком. При пря­мо падающем свете на поверхности легких в распущен­ном состоянии заметна чудесная сеть, которая кажется тесно связанной с отдельными пузырьками; то же можно видеть на разрезанном легком и изнутри, хотя и не столь четко.

Обычно легкие различаются по форме и расположению. Различают две основные части, между которыми находит­ся средостение (Mediastinum); каждая из этих частей состоит у человека из двух, а у животных из нескольких подразделений. Я сам обнаружил чудеснейшее и слож­нейшее расчление. Общая масса легких состоит из очень мелких долек, окруженных особого рода пленкой и снабженных собственными сосудами, образующимися из отростков дыхательного горла.

Чтобы различить эти дольки, следует держать полунадутое легкое против света, и тогда явственно выступают промежутки; при вдувании через дыхательное горло воздуха окутанные особой пленкой дольки можно отде­лить маленькими срезами от прикасающихся к ним сосу­дов. Это достигается посредством очень тщательной препаровки.

Что касается функции легких, то я знаю, что многое, принимаемое стариками как само собой разумеющееся, еще весьма сомнительно, так, в особенности охлаждение крови, которое по традиционному воззрению считается главной функцией легких; это воззрение исходит из предположения о наличии восходящей от сердца теплоты, ищущей выхода. Я, однако, по причинам, о которых, скажу ниже, считаю наиболее вероятным, что легкие предназначены природой для смешивания массы крови. Что же касается крови, то я не верю, чтобы она состояла из четырех обычно предполагаемых жидкостей - обеих галеновых веществ, собственно крови и слюны, а придер­живаюсь мнения, что вся масса крови, беспрерывно текущая по венам и артериям и состоящая из маленьких частиц, составлена из двух весьма сходных между собой жидкостей - беловатой, которая обычно называется сывороткой, и красноватой...»

Во время печатания своего труда Мальпиги вторично прибыл в Болонью, куда он уже приезжал в двадцати­восьмилетнем возрасте в качестве профессора. Он не встретил сочувствия у факультета, сразу же самым резким образом выступившего против нового учения. Ведь то, что он провозглашал, было медицинской революцией, восстанием против Галена; против этого объединились все, и старики начали настоящее преследование молоде­жи. Мальпиги это мешало спокойно работать, и он сменил кафедру в Болонье на кафедру в Мессине, полагая, что найдет там иные условия для преподавания. Но он заблуждался, ибо и там его преследовали ненависть и зависть. В конце концов, через четыре года он решил, что Болонья все же лучше, и возвратился туда. Однако в Болонье еще не наступил перелом в настроениях, хотя имя Мальпиги было уже широко известно за гра­ницей.

С Мальпиги произошло то же самое, что и со многи­ми другими, как до него, так и после него: он стал про­роком, не признанным в собственном отечестве. Знамени­тое королевское общество Англии «Royal Society» избрало его своим членом, однако болонские профессора не сочли нужным принять этого во внимание и с неослабным упорством продолжали травить Мальпиги. Даже в ауди­тории разыгрывались недостойные сцены. Однажды во время лекции появился один из его противников и стал требовать, чтобы студенты покинули аудиторию; все, дескать, чему учит Мальпиги, нелепость, его вскрытия лишены какой бы то ни было ценности, только болваны могут работать таким образом. Был еще случай и поху­же. В загородный дом ученого явились два замаскиро­ванных факультетских профессора - анатомы Муни я Сбаралья - в сопровождении толпы людей тоже в масках. Они произвели опустошительное нападение: Мальпиги, в то время старик 61 года, был избит, а его до­машнее имущество было разгромлено. Этот метод, повидимому, не представлял в Италии той эпохи ничего не­обычного, так как сам Беренгарио де Карпи как-то основа­тельно разгромил квартиру своего научного противника. С Мальпиги этого было вполне достаточно. Он опять по­кинул Болонью и отправился в Рим. Здесь он стал лейб- медиком папы и безмятежно провел остаток своей жизни.

Открытие Мальпиги, относящееся к 1661 г., не могло быть сделано раньше, так как рассмотреть тончайшие кровеносные сосуды, значительно более тонкие, чем чело­веческий волос, невооруженным глазом было невозможно: для этого требовалось сильно увеличивающая система луп, которая появилась только в начале XVII века. Первый микроскоп в его простейшей форме был, повидимому, изготовлен посредством комбинации линз около 1600 г. Захарием Янсеном из Меддельбурга в Голландии. Антони ван Левенгук, этот самородок, считающийся осно­вателем научной микроскопии, в частности микроскопи­ческой анатомии, производил, начиная с 1673 г., микро­скопические исследования с помощью изготовленных им самим сильно увеличивающих линз.

В 1675 г. Левенгук открыл инфузорий - живой мир в капле воды из лужи. Он умер в 1723 г. в весьма пре­клонном возрасте, оставив 419 микроскопов, с помощью которых достиг увеличения до 270 раз. Он ни разу не продал ни одного инструмента. Левенгук первым увидел поперечную полосатость мышц, служащих для движения, первый сумел точно описать кожные чешуйки и внутрен­нее отложение пигмента, а также сетчатое переплетение сердечной мускулатуры. Уже после того как Ян Хам, бу­дучи студентом в Лейдене, открыл «семенных живчиков», Левенгук сумел доказать наличие семенных клеток у всех видов животных.

Мальпиги первый обнаружил и красные кровяные тельца в кровеносных сосудах брыжейки человека, что вскоре подтвердил и Левенгук, но уже после того, как в 1658 г. эти тельца в кровеносных сосудах были замече­ны Яном Сваммердамом.

Мальпиги, которого следует считать выдающимся ис­следователем в области естествознания, окончательно раз­решил вопрос о кровообращении. Три духа, которые по прежним представлениям находились в кровеносных сосудах, были изгнаны для того, чтобы уступить место большому «духу» - единой крови, двигающейся по замкнутому кругу, возвращающейся к своему исходному пункту и вновь совершающей круговорот, - и так до скончания жизни. Силы, заставляющие кровь совершать этот круговорот, были уже явственно познаны.

Похожие материалы:

Самые лучшие цитаты Пауло Коэльо, которые, возможно, помогут немного под другим углом посмотреть на жизнь и осознать что-то главное

Пауло Коэльо - легендарный бразильский прозаик и поэт. Общий тираж его книг на всех языках уже давно превышает 300 миллионов. Его особый слог и мысли в романах, антологиях и сборниках коротких рассказов-притч помогают читателю немножко под другим углом посмотреть на жизнь, разглядеть малое в великом, найти в себе силы любить, любить жизнь и смотреть на все с оптимизмом.

Собрал для вас одни из самых лучших цитат Пауло Коэльо, которые, возможно, помогут вам осознать что-то главное:

1. Наши ангелы всегда с нами, и часто они используют чьи-нибудь губы, чтобы сказать нам что-то.
2. Если ты способен видеть прекрасное, то только потому, что носишь прекрасное внутри себя. Ибо мир подобен зеркалу, в котором каждый видит собственное отражение.
3. Если человек действительно чего-то захочет, то вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы его желание сбылось.
4. Что случилось однажды, может никогда больше не случиться. Но то, что случилось два раза, непременно случится и в третий.
5. Когда чего-нибудь сильно захочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твоё сбылось.
6. Иногда ты должен побежать, чтобы увидеть, кто побежит за тобой. Иногда ты должен говорить мягче, чтобы увидеть, кто на самом деле прислушивается к тебе. Иногда ты должен сделать шаг назад, чтобы увидеть, кто ещё стоит на твоей стороне. Иногда ты должен делать неправильные решения, чтобы посмотреть, кто с тобой, когда всё рушится.
7. Если я буду совершать именно те поступки, которых ждут от меня люди, я попаду к ним в рабство.
8. Истинная любовь взаимности не требует, а тот, кто желает получить за свою любовь награду, попусту теряет время.
9. Жизнь - это всегда ожидание того часа, когда дальнейшее зависит лишь от твоих решительных действий.
10. Заблудиться - это наилучший способ найти что-нибудь интересное.
11. Самый темный час – перед рассветом.
12. Если тебя выписали из сумасшедшего дома, это еще не значит, что тебя вылечили. Просто ты стал как все.
13. Если человек твой – то он твой, а если его тянет еще куда-то, то ничто его не удержит, да и не стоит он ни нервов, ни внимания.
14. Все говорят в спину что угодно, а в глаза – что выгодно.
15. Если любовь меняет человека быстро, то отчаяние – еще быстрей.
16. Там, где нас ждут, мы всегда оказываемся точно в срок.
17. Жизнь порой бывает удивительно скупа - целыми днями, неделями, месяцами, годами не получает человек ни единого нового ощущения. А потом он приоткрывает дверь - и на него обрушивается целая лавина.
18. Ждать - это самое трудное.
19. Дойдя до конца, люди смеются над страхами, мучившими их в начале.
20. Если осмелишься сказать «прощай», жизнь наградит тебя новым «здравствуй».
21. Постоянно чувствовать себя несчастным – непозволительная роскошь.
22. Есть люди, которые родились на свет, чтобы идти по жизни в одиночку, это не плохо и не хорошо, это жизнь.
23. Никогда нельзя отказываться от мечты! Мечты питают нашу душу, так же, как пища питает тело. Сколько бы раз в жизни нам ни пришлось пережить крушение и видеть, как разбиваются наши надежды, мы все равно должны продолжать мечтать.
24. Все на свете – это разные проявления одного и того же.
25. Самые важные слова в своей жизни мы произносим молча.
26. Иногда нужно обойти весь мир, чтобы понять, что клад зарыт у твоего собственного дома.
27. Люди хотят всё изменить и одновременно хотят, чтобы всё оставалось прежним.
28. То, что ты ищешь, тоже ищет тебя.
29. Всегда говори то, что чувствуешь и делай то, что думаешь! Молчание ломает судьбы…
30. Человек все делает наоборот. Спешит стать взрослым, а потом вздыхает о прошедшем детстве. Тратит здоровье ради денег и тут же тратит деньги на то, чтобы поправить здоровье. Думает о будущем с таким нетерпением, что пренебрегает настоящим, из-за чего не имеет ни настоящего, ни будущего. Живет так, словно никогда не умрет, и умирает так, словно никогда не жил.
31. Иногда нужно умереть, чтобы начать жить.
32. Всегда нужно знать, когда заканчивается очередной этап твоей жизни. Замыкается круг, закрывается дверь, завершается глава-не важно, как ты это назовешь, важно оставить в прошлом то, что уже принадлежит прошлому…
33. Случается иногда, что жизнь разводит двоих людей – только для того, чтобы показать обоим, как они важны друг для друга.
34. Как только я нашел все ответы, изменились все вопросы.
35. В конце всё обязательно должно быть хорошо. Если что-то плохо - значит, это ещё не конец…

Так, или иначе, истории (и современности) известны случаи бескорыстного служения интересам страны и общества на ответственных государственных должностях, что вселяет надежду - несмотря на существующие проблемы и всеразъедающую коррупцию, в системе есть честные и принципиальные политики

Каждый день со всех концов мира приходят сообщения о тех или иных проштрафившихся политиках и чиновниках. Создаётся впечатление, что когда люди попадают в систему государственного аппарата, то автоматически становятся лживыми, жадными и продажными, а может, именно эти качества и позволяют им достичь карьерных высот?

Так, или иначе, истории (и современности) известны случаи бескорыстного служения интересам страны и общества на ответственных государственных должностях, что вселяет надежду - несмотря на существующие проблемы и всеразъедающую коррупцию, в системе есть честные и принципиальные политики, вашему вниманию - лучшие из лучших.

1. Аристид (ок. 530 - 467 до н. э.)

Аристид, афинский государственный деятель и полководец, не зря получил от своих современников прозвище «Справедливый» - это был человек непоколебимой честности и высоких моральных принципов.

Исключительные человеческие качества Аристида отмечал Геродот:

«Этого Аристида я считаю, судя по тому, что узнал о его характере, самым благородным и справедливым человеком в Афинах».

Как писал Плутарх, однажды народное собрание Афин решило провести среди жителей голосование, кто из политиков имеет слишком большое влияние, и тех, кто наберёт более 6 тыс голосов, предполагалось выслать из города, чтобы не допустить тирании.

Жители писали имена на глиняных черепках и отдавали их должностным лицам. Один неграмотный крестьянин, подойдя к политику, попросил написать на табличке имя «Аристид» (он не знал его в лицо), а когда Аристид спросил, не обидел ли его чем-нибудь этот человек, крестьянин ответил: «Нет, я даже не знаю, кто это. Просто мне надоело слышать на каждом углу: „Справедливый! Справедливый!“». Аристид написал своё имя и молча вернул табличку.

Аристид всегда следовал своим принципам и был одним их немногих политиков, которые даже в последние дни жизни не потеряли доверие афинского народа. Он скончался в 467-м году до н. э. и был похоронен за государственный счёт.

2. Луций Квинкций Цинциннат (ок. 519 - ок. 439 до н. э.)

Древнеримский патриций и политик Луций Квинкций Цинциннат отличился тем, что дважды становился диктатором Рима, чтобы спасти империю, находящуюся на краю гибели. В первый раз это произошло в 458-м году до н. э., когда Вечному Городу угрожали племена эквов и вольсков, а второй раз случился в 439-м году до н. э. - Сенат попросил Цинцинната подавить восстание плебеев.

Любой другой политик на его месте сразу же воспользовался бы шансом стать единоличным правителем самого могущественного (в то время) государства на Земле, но Луций уходил с должности, как только опасность была ликвидирована. Такое феноменальное (особенно среди государственных деятелей) благородство сделало его образцом простоты и добродетели.

Цинциннат вёл очень скромный образ жизни, жил на небольшой вилле и практически всё свободное время посвящал работе и возделыванию земли, поэтому на многих картинах его изображают одетым в крестьянскую одежду и с сельскохозяйственным инструментом в руках. Один из самых авторитетных римский историков Тит Ливий даже писал о нём: «Цинциннат, призванный от сохи».

Любопытно, что последователем и проводником взглядов Луция считают Джорджа Вашингтона, который сразу после победы США в Войне за независимость отправился в родное поместье и продолжил жить обычной жизнью. Через шесть лет он стал первым президентом США, а когда отбыл на посту два срока подряд, снова вернулся домой. Кстати, Вашингтон также был председателем Общества Цинциннати, в котором состояли офицеры армии США. Угадайте, в честь кого Общество получило такое название?

3. Марк Аврелий (121 - 180)

Философ во главе империи - пожалуй, самое редкое явление в истории. Марк Аврелий стал последним из так называемых пяти хороших императоров - кесарей Рима, правление которых характеризовалось стабильностью и продуманной внутренней и внешней политикой, которая позволила Римской империи в эти годы достичь своего наивысшего расцвета.

Марк Аврелий также известен, как один из видных представителей философии стоицизма, согласно которой грехи и безнравственные поступки разрушают личность, поэтому, чтобы не утратить человеческую сущность, необходимо всячески развивать свои моральные и умственные качества. Согласно стоикам, хорошие поступки и отказ от всяческих излишеств - залог счастья человека.

Что же касается Марка Аврелия, его труды стали классикой позднего стоицизма, как говорил о нём историк Геродиан:

«Аврелий доказал свои взгляды не на словах и не философскими формулами, а своим человеческими качествами и безупречным образом жизни».

Марк Аврелий скончался в 180-м году от чумы во время военного похода на германцев, хотя в некоторых художественных фильмах («Падение Римской империи» 1964-го года, «Гладиатор» 2000-го) озвучивается другая версия. Он якобы был отравлен, потому что собирался передать власть над Римом приёмному сыну, римскому полководцу, в обход своего родного сына Коммода, который, по мнению Аврелия, не подходил на роль императора, так как был тщеславным развратником и психопатом.

4. Джордж Вашингтон (1732 - 1799)

Один из самых знаменитых деятелей американской истории, Джордж Вашингтон давно стал просто-таки легендарной личностью. Он председательствовал на конвенте, на котором была написана первая Конституция США, занимал пост главнокомандующего Континентальной армией, а также создал институт президентства Соединённых Штатов.

Британский король Георг III как-то назвал его «величайшим действующим лицом эпохи», а после смерти Вашингтона о нём стали складывать легенды, были даже попытки его обожествления, как, например, на знаменитой картине, расположенной в куполе Капитолия. Фреска под названием «Апофеоз Вашингтона» изображает первого президента США в окружении целого сонма олимпийских богов, а в синтоистских храмах на Гавайях Вашингтону поклоняются, как одному из божеств.

Как гласят некоторые из легенд, в детстве, когда отец спросил маленького Джорджа, кто срубил вишнёвое дерево, мальчик сильно испугался, но не смог соврать и признался, что это его рук дело. Эту историю часто приводят как доказательство исключительной честности Вашингтона, а фраза «Я не могу лгать» стала одной из «визитных карточек» первого американского президента. Однако история ничем не подтверждена, так что, скорее всего, это просто дань человеку, в исключительной честности которого и так никто не сомневался без всяких вишнёвых деревьев.

Когда Вашингтон отошёл в мир иной, генерал Континентальной армии Генри Ли сказал о нём так: «Первый в дни войны, первый в дни мира и первый в сердцах сограждан», а Наполеон Бонапарт произнёс перед французами речь в честь покойного и объявил во всей Франции 10-дневный траур.

5. Авраам Линкольн (1809 - 1865)

Президентство Линкольна пришлось на не самый лёгкий период в истории США, но он выдержал это испытание с честью. 16-й президент Соединённых Штатов провёл страну через Гражданскую войну (Война Севера и Юга), отменил рабство и способствовал сглаживанию разногласий в американском правительстве. Авраам Линкольн построил (не лично, конечно) трансконтинентальную железную дорогу и начал масштабную реорганизацию экономики - после его смерти США стали самой быстроразвивающейся страной мира.

Весь мир потрясла его гибель: через пять дней после окончания Гражданской войны, 14 апреля 1865-го года в «Театре Форда» (город Вашингтон) Линкольн смотрел спектакль «Мой американский кузен», когда актёр Джон Уилкс Бут, сторонник уже побеждённых южан, ворвался в президентскую ложу и выстрелил Линкольну в голову. На следующий день президент скончался, не приходя в сознание.

На родине 16-й президент увековечен в многочисленных памятниках (в том числе знаменитый монумент на горе Рашмор), он изображён на монете в 1 цент и 5-долларовой банкноте, а день его рождения (4 марта) стал официальных праздником в нескольких штатах.

6. Уильям Гладстон (1809 - 1898)

Судьба Уильяма Гладстона, британского политического деятеля, уникальна: он четыре раза становился премьер-министром Соединённого Королевства и отлично зарекомендовал себя на этом посту.

Среди его политических свершений - отмена государственной церкви в Ирландии, введение тайного голосования на выборах, два законодательных акта, расширяющих права ирландских крестьян, и прочая неустанная забота о культурной жизни страны и интересах простого народа. Уильям Гладстон не столь ярко выступал в международной политике, но лишь потому, что был противником войн и всяческого насилия, которое процветало в то время (да и сейчас) на мировой политической арене.

Обладая выдающимся умом, Гладстон уделял внимание самым разным областям жизни британцев, например, известно, что этот викторианский деятель приглашал к себе на чай проституток и вёл с ними беседы, надеясь перевоспитать «заблудших женщин». Современники отмечали в нём высокие моральные качества, справедливость и человеколюбие. Лучшим подтверждением этих качеств служат многочисленные памятники Гладстону, а также улицы и небольшие посёлки, носящие его имя.

7. Махатма Ганди (1869 - 1948)

«Великая душа» - так переводится с наречия девангари титул «Махатма», которым наградил Мохандаса Ганди поэт Рабиндранат Тагор, причём сам Ганди от этого прозвища открещивался, считая себя недостойным его.

Ганди прославился, как принципиальный противник кастового неравенства, с которым вёл беспощадную (но мирную) борьбу, и сторонник идей ненасилия (так называемое «сатьяграха» - в пер. с санскрита, «стремление к истине, упорство в истине»), его политическая и общественная деятельность оказала огромное влияние на развитие Индии и примирение враждовавших группировок индусов и мусульман.

В 1921-м году Ганди возглавил Индийский национальный конгресс и на этом посту неустанно трудился на благо индийского народа. Основными его заботами были: улучшение положения женщин в стране, повышение уровня жизни беднейших слоёв населения, улаживание этнических и религиозных конфликтов, развитие экономики и, конечно, освобождение Индии от британского гнёта.

Он разделял обед с неприкасаемыми, ездил в вагонах третьего класса, объявлял голодовки и устраивал акции ненасильственного сопротивления и бойкота британских товаров, а перед самой своей смертью работал над проектом индийской конституции.

Будучи вдохновителем и символом движения за независимость Индии, Махатма Ганди пал жертвой политических интриг: 30 января 1948-го года Ганди вместе со своей племянницей вышел на лужайку перед домом для обычной вечерней молитвы. Его приветствовала толпа поклонников и сторонников, но вдруг от массы обожателей отделился человек, который приблизился к Ганди и произвёл три выстрела в упор. Истекающий кровью политик жестом показал, что прощает стрелявшего и скончался. Позже выяснилось, что убийца был членом религиозно-политической организации «Хинду Маха Сабха», считавшей, что Ганди слишком хорошо относится к индийским мусульманам.

День рождения Ганди, 2 октября, отмечается во всём мире как Международный день ненасилия.

8. Эрнест Вандивер (1918 - 2005)

XX-й век во многом стал веком борьбы за гражданские права различных правозащитных организаций и ярких лидеров, среди которых, например, небезызвестный Маритн Лютер Кинг.

Однако есть и другие, менее знаменитые деятели, которые также всячески способствовали развитию гражданского общества, например, Эрнест Вандивер, занимавший пост губернатора американского штата Джорджия с 1959-го по 1963-й год.

Вандивер всеми силами старался искоренить дискриминацию по расовому признаку, что в то время было редкостью для губернаторов, большинство из которых были насквозь коррумпированными расистами. Например, Вандивер поддержал решение суда штата принять на обучение в Университет Джорджии двух чернокожих студентов - Гамильтона Холмса и Шарлейн Хантер, хотя ранее студенты университета взбунтовались против присутствия негров на занятиях.

Кроме того, Вандивер отменил постановление Генеральной ассамблеи Джорджии о запрете государственного финансирования школ, где совместно обучались мальчики и девочки.

Судья штата Джорджия Джозеф Куиллиан высоко оценил деятельность Эрнеста Вандивера на должности губернатора:

«Этот человек так и не научился лгать».

9. Вацлав Гавел (1936 - 2011)

Вацлав Гавел, несомненно, обладал литературный талантом: он писал стихи, эссе и пьесы, но вошёл в историю, в первую очередь, как диссидент и политический деятель.

Его политический путь был долог и тернист: он был активным противником ввода советских войск в Чехословакию в 1968-м году, из-за чего имел немало проблем - его не выпускали из страны, а произведения Гавела были запрещены.

Он долгие годы вёл борьбу за демократизацию политического строя и соблюдение прав граждан своей страны, несколько раз попадал за решётку, но упрямо продолжал свою деятельность.

Осенью 1989-го года в Чехословакии началась знаменитая Бархатная революция, одним из лидеров которой быстро стал Вацлав Гавел. После того, как коммунисты утратили большую часть своего политического влияния, бывший диссидент был избран президентом страны, однако, пробыв на посту до 1992-го года, досрочно его покинул, считая, что дни Чехословакии, как государства, сочтены. Но уже в 1993-м году он был избран снова, став, таким образом, последним президентом Чехословакии и первым - Чехии, а в1998-м году его избрали на второй срок.

Деятельность Вацлава Гавела получила самое широкое международное признание и поддержку - он лауреат многочисленных премий и обладатель нескольких наград.

Символичным стал его дебют в качестве режиссёра: в 2011-м году картина «Уход» была впервые представлена широкой общественности на Московском Международном кинофестивале, и в том же году Вацлав Гавел скончался.

10. Аун Сан Су Чжи (род. в 1945-м году)

Одна из самых ярких женщин на современной политической арене Аун Сан Су Чжи с 1989-го по 2010-й год находилась под домашним арестом в общей сложности более 15-ти лет по разным обвинениям, но в целом - за активное участие в политической жизни Бирмы. Это сделало её одним из символов борьбы за гражданские права не только в этой стране, но и во всём мире.

Вдохновившись идеями Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга, эта смелая женщина в 1988-м году основала партию «Национальная лига за демократию», чтобы противостоять военной хунте, которая захватила власть в Бирме после ухода в отставку генерала Не Вина, главы «Партии бирманской социалистической программы».

В 1990-м году её партия набрала 59% голосов на выборах в парламент, однако возглавить правительство Аун Сан Су Чжи не дали, для чего отменили результаты голосования и в очередной раз поместили женщину под домашний арест. Находясь у себя дома в Янгоне, Су Чжи получила Нобелевскую премию мира, за которой в Осло приехали её сыновья.

В 2010-м году Су Чжи освободили из-под домашнего ареста, через шесть дней после проведения первых свободных парламентских выборов в стране, которая с 1989-го года стала называться Мьянма. То, за что так долго боролась Су Чжи, наконец-то осуществилось: партия прошла в парламент, а её лидер теперь занимает депутатское кресло и продолжает свою борьбу за гражданские права и свободы.